Лабиринты рая, стр. 3
ХОСТ МЭЙ ХОСТ ТРО? НЕСТАБИЛЕН? ПРИОРИТЕТ?
ГОСТЬ ПЯТЬ ЛАЗАРЬ ВСЕ ЕЩЕ НЕ ОТВЕЧАЕТ (ПРИОРИТЕТ)
ПРОВОДИТСЯ РАССЛЕДОВАНИЕ КОНЕЦ
Глава 2
КУЛЬМИНАЦИЯ
Число умерших возрастает, угроза все увеличивается. Многие болезненно воспринимают происходящее: они либо заканчивают жизнь самоубийством, либо убивают своих близких, чтобы избежать худшего. В некоторых случаях это акт милосердия.
Другие смиряются, собираются в группы ради единения, любви, веры и гармонии. Южанин видел в этом единодушие и согласие, к которому пришло наконец почти все человечество. Во всяком случае, в большей части вопросов. Впрочем, он находил, что произошло это слишком поздно. Где был этот дух единения, когда он был действительно необходим?
Блу считает, что для достижения гармонии необходима личная заинтересованность. В последнее время начала возрождаться вера – вера в организованную религию, праведность, проклятие, рай и ад. Люди теперь добры друг к другу, потому что надеются таким образом избежать гнева Господня, считает Блу. Сама же Блу не верит в проклятие, и ей трудно понять тех, кто верит. К своим пятидесяти двум годам она так и не нашла ни твердого свидетельства, ни научно доказанного подтверждения существования Бога. Себя она считает атеисткой.
Южанин предпочитает называть себя агностиком с наклонностями представителя секты пятидесятников. К секте пятидесятников принадлежала его мать, причем к активной ее части, отец был баптистом, но не очень усердным. Сам Южанин не был в церкви уже много лет, хотя в детстве ему нравилось ходить в храм. Там было безопасно, что было для него очень существенно, там царил мир, там было хорошо. Но дома, бывало, мать сжимала его в объятиях и начинала говорить на непонятных языках, разговаривая, как она объясняла, с бесовскими силами, которые, как она утверждала, в нем поселились. Мирным существованием это назвать было нельзя, это был настоящий кошмар. Тихим, спокойным голосом она произносила непонятные слова, а в ее глазах он видел угрозу. Она никогда не била его, но он чувствовал, что она близка к этому, еще чуть-чуть – и она могла сорваться в бездну, из которой уже нет возврата.
И никогда, ни разу ему не показалось, что ею овладевал Святой Дух. Если Бог существует, он не одобрит такого поведения. Самому Южанину никогда не казалось, что им может овладеть нечто большее, нежели простая склонность к озорству.
– Демон внутри меня? – спрашивал он себя. – Почему тогда она меня любит?
– Люби грешника, ненавидь грех, – так она говорила. Сколько раз она повторяла это ему?
Оглядываясь назад, он понимал теперь: она ни разу не сорвалась, не перешла черту, – может быть, думал он, это и есть пусть слабое, но все-таки доказательство Божьей любви. Он был бы счастлив верить в Бога – сейчас особенно. Но каждый раз, когда он пытался раскрыть эту часть своей души, подкрадывался скептицизм и, словно белые кровяные тельца, ликвидировал инфекцию. Эта осторожность и склонность к скепсису не раз помогали ему в жизни: он принимал здравые, разумные решения. Отказаться от них теперь уже практически невозможно.
С другой стороны, нет никакой возможности избавиться от своего религиозного прошлого – тех неистовых мрачных откровений, нарушения тайн, рассказов о нечистой силе, о палках, камнях и озерах пылающего огня. Его все это не пугало – это лишь угрозы, ничего общего с реальной жизнью. Нет, история, которая ему нравилась, была проще – история Лазаря. Иисус Христос возвратил человека из мертвых. Это прекрасно. Этот фокус куда лучше, чем все, что удалось Ван Канегхему или Гуддини за всю их карьеру.
Конечно, Гедехтнис отнимает много времени, но все-таки он занят не настолько, чтобы не задумываться. И он задумывается: где же мой Спаситель? Он спрашивает сам себя: где моя вечная жизнь? Будет ли Второе Пришествие, или Лазарь умер раз и навсегда?
Подумав об этом, он вновь возвращается к работе. Работа – его спасение.
Мне захотелось выйти из игры.
Я все смотрел и смотрел в зеркало, а для зеркала я по-прежнему оставался невидимкой. Но ведь это было не так: я ясно, как днем, видел свои руки, одежду, ботинки, но для зеркала я как будто не существовал.
Ну ведь должно быть какое-то разумное объяснение происходящему!
Думаешь, должно быть? Как тебе понравится такой вариант: ты умер.
Но это просто глупо. У трупов тоже есть отражение. А кроме того, я не чувствовал себя мертвым.
Повторить это еще раз: я не чувствовал себя мертвым.
Откуда тебе знать, как чувствуют себя мертвые? Теперь ты просто призрак. Добро пожаловать в новое пристанище.
Но я не могу проходить стены насквозь.
Тогда ты вампир, обреченный вечно бродить по земле.
Вампир? Я? Но это просто смешно. У меня такая же кровь, как у любого другого.
Ты убил Лазаря.
Этого отрицать я не мог, впрочем, не мог и согласиться с этим. На меня давило страшное чувство вины, в туманных, расплывчатых воспоминаниях причудливо переплетались истина и вымысел. Я считал себя вполне порядочным человеком, но казалось, во мне поселилось какое-то безумие.
К тому же в глубине души я по-прежнему был уверен в своей невиновности.
Наполнив раковину и сложив ковшиком ладони, я плеснул воды себе в лицо. Капли скатывались с кожи, стекая в раковину, от них разбегались круги. А над этими кругами… я не мог поверить своим глазам…
Капли в зеркале возникали как будто из воздуха. Они становились видимыми, как только стекали с моего лица, но ни на секунду раньше.
Взяв нож за самый кончик, я подбросил его. Как только я выпустил его из рук, нож стало видно в зеркале. Я поймал его – нож опять стал невидим.
Похоже, я был человеком, не склонным отражаться в зеркале.
Я поднес нож поближе к свету.
Я внимательно посмотрел в воду.
Нигде не было моего отражения.
– Может быть, я совершил убийство из-за какого-то дежа вю, – пробормотал я вслух. Тембр моего голоса показался мне странным. И без зеркала я мог понять, что у меня белая кожа и рыжие волосы. Выдернув прядь волос, я убедился, что они действительно ярко-рыжие.
Хоть что-то. Но я по-прежнему не знал, как выглядит мое лицо. Я попытался определить на ощупь. Вверх, вниз, влево, вправо, провел по лицу рукой. Обнаружил два глаза, нос, губы, зубы, язык, подбородок, уши. Ничего необычного. Я искал шрамы, но их у меня не было, – никаких физических недостатков.
Опять раздался невыразительный голос, словно пульсируя, он шел одновременно отовсюду и ниоткуда.
«Хо… бы… удо… обсу… в…»
Мои мускулы рефлексивно сжались.
– Заткнись! – зарычал я.
Удивительно, но голос сразу же смолк.
Наверное, мне следовало обрадоваться, но радости я не почувствовал. Какие отвратительные, надоедливые тюремщики – разве станут они меня слушать? По зеркалу, словно стигматы, побежали буквы, слова возникали целиком:
ТАКАЯ ФОРМА ОБЩЕНИЯ ЛУЧШЕ?
Я разозлился еще больше.
– Оставь меня в покое!
ЕСЛИ ТЫ ЗАНЯТ, Я МОГУ ВЫДЕЛИТЬ ДЛЯ ТЕБЯ ПРОСТРАНСТВО.
Я ударил зеркало кулаком. Я бил по нему до тех пор, пока все буквы не исчезли, пока не разбил костяшки пальцев, пока раковина не наполнилась осколками, а вода в ней не покраснела от крови. До тех пор, пока не выразил свою точку зрения. Воцарившаяся после этого тишина буквально оглушила меня.
Руки мои кровоточили. Я был весь в крови и весь покрылся испариной. Мне едва удавалось сдерживать стоявшие в глазах слезы.
Как это ни странно, но за зеркалом ничего не оказалось. Я рассчитывал найти там проход в другое измерение. Я с удовольствием посидел бы сейчас где-нибудь за бутылочкой текилы.
Я порылся в аптечке, нашел набор первой помощи, перевязал руки. «Как глупо», – подумал я. Минуты две или три я смотрел на перебинтованные руки, мне так было жаль себя. Наконец я вернулся в комнату в стиле сафари, туда, где стояла огромная кровать красного дерева.