Дело о радиоактивном кобальте, стр. 4

Я это пишу, скорее представляя, что мог сказать тогда г-н Лапрад, чем в точности воспроизводя его речь; в тот момент, несмотря на мое напряженное внимание к его объяснению, я не был в состоянии все понять. Тем не менее, вспоминаю, что я удержал из его рассказа следующее: чем сильнее излучение различных частиц, тем более опасны и необратимы повреждения, вызываемые этим излучением в живой ткани. Только бетон и свинец способны защитить от радиации, то есть от действия частиц, чрезвычайно малых, но обладающих огромными скоростями. Таким образом, если украденный кусочек радиоактивного кобальта вынуть из свинцового ящика, он может вызвать повреждения и загрязнить другие предметы.

Едва г-н Лапрад кончил, как наш учитель естествознания г-н Пароди начал точно объяснять, каким образом излучение поражает организм. Согласно наблюдениям медиков и биологов, оно уничтожает белые кровяные шарики, и возникающая в связи с этим анемия нередко сопровождается смертью; случается, что излучение вызывает рак; наконец, оно воздействует на потомство подвергшихся радиации, в котором могут появиться чудовищные аномалии.

В иное время все эти объяснения могли бы показаться абстрактными, трудно усваиваемыми и не имеющими отношения к течению моей жизни. На этот раз они меня непосредственно касались. Кража имела ко мне отношение. Она могла быть совершена одним из моих одноклассников. Этот проступок, чреватый самыми тяжелыми последствиями, бросал вызов всему нашему маленькому коллективу. Короче говоря, я горел нетерпением действовать, чтобы разоблачить виновного, как об этом пас просил директор. Вероятно, такое чувство овладело не только мной. Г-н Дювивье отпустил нас до конца утренних занятий. В парадном зале поднялся невообразимый шум. Ученики Большого лицея, подобно воинственным индейцам, громко скандировали: «Вора к позорному столбу»!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В маленьком тихом кафе, за театром Одеон, — чем-то средним между чайным салоном и кондитерской — мы обычно собирались после занятий, чтобы, лакомясь меренгами и пирожными с кремом, обсудить наши дела. Пожалуй, трудно в Париже найти более укромное место, чтобы полакомиться. Для нас позолоченные канделябры, фрески на потолке, украшения конца XIX века таили невыразимое очарование. Вся эта старина как бы подчеркивала нашу молодость и многое, что предстояло нам в будущем. Это чувство достигало своей полноты, когда мы наблюдали за старыми дамами в экстравагантных шляпах и антикварами этого уголка Парижа, влюбленными в первопечатные книги и в бронзу веков, — завсегдатаями, приходившими поболтать за чашкой чая.

Владелица кафе, г-жа Тереза, дама с совершенно седыми волосами и розово-конфетным лицом, знавшая в прошлом лучшие дни, опекала нас по-матерински и смотрела на нас всепрощающим взглядом. Шумная веселость ей не только не мешала, а нравилась. Наша небольшая компания захватила заднюю комнату кафе. Сорвиголова и Мяч, привыкшие поступать, как захочется, даже не стеснялись готовить уроки, пристроившись к какому-нибудь столику.

Я видел г-жу Терезу разгневанной только однажды, когда Сорвиголова дерзнул подразнить ее кошку, спавшую возле кассы-автомата.

У г-жи Терезы было еще одно достоинство: она была искренней. Так, увидев нас в час, когда, по ее предположению, нам следовало заниматься переводами английского, она, насупив брови, спросила, что случилось. Будучи уверена, что мы увиливаем от посещения уроков, она высказала нам свое порицание, добавив, что пирожные подавать в такое время не будет, чтобы не перебить нам аппетита.

Сдерживая смех, мы дали ей высказаться и тотчас же вернулись к интересовавшему нас делу.

— Вы заметили, — сказал Боксер, наклонившись к нам, — он два раза посмотрел в нашу сторону…

— Кто?

Да, директор, конечно! Он как бы хотел сказать: вот, где собака зарыта.

— Вы действительно предполагаете, что вор — ученик нашего класса? — спросил Голова-яйцо, то есть Амио Долен.

Этот зубрилка не принадлежал к нашему клану. Его присутствие в нашей компании объяснялось исключительно событиями дня. Но разве к нему тоже не приходила полиция? В наших глазах эта существенная деталь приближала его к нам, заставляя забыть о его школьных наградах за успехи.

— А что по-твоему, — возразил ему Сорвиголова, — могли прикарманить кобальт ребята, находившиеся на другом конце Дворца открытий?

— Правда, наш лицей находился во время демонстрации кобальта как раз возле стенда… — уступил Голова-яйцо. — Но в общем не один же наш класс там был…

— Да, именно мы, второклассники, находились ближе всего, — отрезал Андрэ Мелио, успехи которого в баскетболе определили его прозвище «Мяч». — Да, мы и никто другой, — повторил он настойчиво. — Невозможно выйти из…

Откинув назад свою курчавую голову, он подозрительно посмотрел на Долена.

— Я спрашиваю тебя, — продолжал Мяч тоном заправское го следователя, — почему ты начинаешь пришивать других?

— Что? На что ты намекаешь, — пробормотал Голова-яйцо. — Уж не думаешь ли ты…

— Я ничего не сказал, — смягчился Мяч, скривив губы. — Но надо подумать. Ты первый ученик… Тебя же подозревал инспектор, явившийся допрашивать сегодня утром?

— Это так, — поддержали остальные, отчасти, чтобы насолить Долену, отчасти, как, например, Мяч, заинтригованные тем, что Голова-яйцо мог быть заподозрен.

Долен переводил свой взгляд с одного на другого, покачивая своей слишком большой для такого тщедушного тела головой. Грусть излучали его серые глаза с покрасневшими воспаленными веками.

— Инспектор? — сказал он. — Что же, он рассуждал, как вы. Так как Долен основательно знает физику, хорошо в ней разбирается, то, может быть, он и позволил себе позабавиться и стибрил радиоактивный кобальт.

Стибрил? — передразнил его Боксер. — Это, старина, только твои собственные домыслы!

Добродушный Боксер, не располагавший никакими доказательствами, кроме давнего враждебного отношения к Долену, раскрыл рот и начал едко критиковать тех, кто был силен в области физики.

— Того, кто совершил преступление, — взорвался он, сжимая кулак, — надо арестовать! Мне неохота подыхать по той причине, что некий сумасброд забавляется тем, что уничтожает мои кровяные шарики своим радиоактивным железом.

Хотя можно было возразить Боксеру, нужно согласиться, что он выражал общие чувства. Но меня раздражало, что они бестолково перебранивались вместо того, чтобы действовать.

Правда, в течение некоторого времени у меня вертелась в голове мысль, которая, если бы ее одобрили мои друзья, могла стать плодотворной.

— Слушайте, мои сокровища, — сказал я. — Что, если прекратить спор неизвестно с кем и о чем, а самим разыскать вора?

— Он все уже разыскал, — огрызнулся Боксер. — Надо быть Головой-яйцом, чтобы стибрить кобальт! Уф!

— Брось трепаться! — возмутился я. — Я говорю вам серьезно. Что, если мы возьмемся за розыски?

— Настоящие? Как полицейские сыщики? — спросил Сорвиголова, всегда готовый схватить на лету забавную мысль.

— Настоящие! Конечно, по нашим возможностям.

— Блестяще! — воскликнул Маленький Луи, сверкая глазенками. — Мой дорогой Комар! Я в последнее время думал о твоем закате, но каюсь — есть у тебя еще порох в пороховнице!

— И нужно будет отгородиться от полиции, — добавил с энтузиазмом Жан Луна, обычно тяжелый на подъем.

В шумном одобрении Маленького Луи и Жана Луны, как мне показалось, была некоторая и личная заинтересованность. Строгий отец Маленького Луи всегда наставлял его: «Веди себя хорошо и иди прямой дорогой». Очевидно, Маленький Луи опасался посещения полиции и соприкосновений с ней по семейным соображениям. И для него было особенно важно обнаружить преступника до прихода полиции, чтобы отвести угрозу отцовского гнева.

— Ладно, — сказал я. — Значит, вы согласны с моим предложением?

— Да, да, — ответили хором товарищи.

— В таком случае следует наметить план сражения…

— Мне кажется, — сказал Долен скромно, — надо прежде всего ограничить поле наших исследований…