«Я просто применяю здравый смысл к общеизвестным фактам» — 2, стр. 14
Да, я предпочитаю, чтобы Израиль выжил, как страна, даже если человечество будет относиться к нему, как население украинской деревни к шинкарю. Лучше это, чем выставка трофеев еще одного глобального погрома в музеях новой Катастрофы.
Я не берусь предсказать, что произойдет после того, как страна, некогда принадлежавшая евреям, будет стерта с карты мира. Возможно, США и Европа решат наказать арабов за новый Холокост, и Израиль продолжит свое существование в той же форме, в которой он жил с момента разрушения Второго храма до 1948 года: как зыбкая общность людей, объединенных бессмысленными преследованиями, Торой и несбыточной мечтой о возвращении в Иерусалим. Возможно также, что гибель Израиля ускорит исламизацию планеты, и через несколько поколений полеты в космос, пляжи, антибиотики, вина, физика элементарных частиц и другие ненужные мусульманам вещи будут существовать только в Китае. Ясно лишь то, что Бог, как обычно, проклянет проклинающих нас, но нам от этого легче не станет.
Пророк в своем отечестве
Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись.
Р. Киплинг
____________________ Original Message ____________________
From: Doniyor student
To: [email protected]
Sent: Thursday, March 03, 2005 10:27 AM
Subject: Doniyor
[см. статью «Глазами мусульманина»]
Многоуважаемый Дониор!
Обсерватория Улугбека, г. Самарканд, Узбекистан
Вы даже представить себе не можете, сколько эмоций всколыхнуло во мне Ваше строгое письмо, какую волну ностальгии оно подняло! Нет, я никогда в жизни не бывал в Вашей стране. Но в младенчестве и в юности я жил напротив ресторана «Узбекистан» в Москве, и нёбо мое до сих пор томится воспоминаниями о лакомствах, которых во всей столице нигде больше нельзя было найти. А как можно забыть шашлыки в трехэтажном, но ажурном, как садовая беседка, летнем ресторане «Чайхана» на ВДНХ, где сидишь наверху, глядя вниз на узбекских мастеров, хлопочущих у огромного, полукругом, мангала, от которого поднимается к небесам аромат, вызывающий у еще не кормленых клиентов тоску, вполне сравнимую с любовной. Лучших шашлыков в Москве не подавали даже в «Арагви», а ведь тоже вполне приличный был ресторан.
А сладкий — нет, сладостный! — вкус кагора «Узбекистон», которым из ложечки поила меня бабушка, чтобы поправить мой аппетит, когда я болел. И что вы думаете? Помогло! Сколько лет прошло, а на аппетит до сих пор не жалуюсь. А ведь доводилось мне пить с тех пор самые затейливые портвейны да хересы, да и киндзмареули, хоть и мало кому известно на диком Западе, может, тем не менее, поспорить прелестью со многими знаменитыми десертными винами. Но самое сладкое воспоминание оставил у меня ваш кагор. Может быть, это потому, что с малых лет сильна была во мне тяга к тайному пороку, и я иногда крался к шкафу в столовой, где хранилась заветная бутылка, чтобы отпить из нее крошечный, но все равно головокружительный глоток.
А чарджуйские дыни, которые дедушка привозил из командировок? Огромные, больше любого арбуза, слаще меда, сочнее винограда и при этом хрустящие, почти как яблоки. Где еще найти такие дыни?
После Ташкентского землетрясения подселили ко мне в общаге Вашего земляка по имени Акмаль Усманов. Чудный был парень. Ах, какой он готовил плов! Однажды к нему приехали в гости родители, и он буквально превзошел себя. На плов позвали одних узбеков, и только для меня, как соседа по комнате, сделали исключение. Но когда строгая мама Акмаля увидела на столе вилки, она тут же приказала их убрать. Акмаль попытался было оставить одну вилку — для меня, но строгая мама сказала ему, что нечего, мол, баловать инородцев: если хотят, чтоб их кормили за одним столом с людьми, то пусть учатся кушать по-человечески. То есть говорила она все это, конечно, по-узбекски, это мне потом перевели, а тогда я сидел за столом, вдыхая одуряющий аромат плова, и приятно улыбался. И пришлось мне вместе со всеми есть плов руками. У всех остальных это получалось на удивление ловко, а у меня горячий бараний жир стекал в рукав пиджака, капал из локтя мне на колени и там застывал, как лужица остывшего припоя. Вы не представляете, до чего было обидно смотреть, как такая вкуснятина пропадает! К счастью, мне не приходилось отвлекаться на разговоры, поскольку застольная беседа велась по-узбекски. А в самом конце Акмалева мама собрала остатки плова с блюда и своею собственной рукой плотно утрамбовала их мне в рот. Пока я пытался продышаться, Акмаль объяснил мне, что так демонстрируют уважение к самому почетному гостю.
Но все же, не в обиду Вам будь сказано, иранский плов, приготовленный из ханского риса, причем с укропом, вместо морковки, — вкуснее узбекского. Мне довелось всласть поесть его, когда я жил в Баку. Там я впервые увидел, как мусульмане пьют. Должен признаться, хорошо пьют, по многу и с достоинством. Даже если и случится какому-нибудь бедолаге перебрать в гостях, он тихонечко, по стеночке, доберется до дома, никого при этом не задев, никого ни словом, ни действием не обидев, а о том, чтобы на улице свалиться и уснуть, как случается с некоторыми несознательными москвичами, то просто и речи быть не может. Но трезвенников я там, честно скажу, не встречал, даже среди совсем зеленой молодежи.
Сигаретами там баловались, как и повсюду в бывшем СССР, все без исключения, но женщины, конечно, курили только дома, потому что про женщину, которая курила на людях, говорили «пилять», а кому охота, чтобы ее так называли, да еще не по делу, а за курение? А вот анашу курили практически одни мусульмане. Исключения встречались, но их обсуждали: «Смотри, да, — русский анаша курил!»
Зато с сексом там было строго. Я приехал в Баку из Москвы, где уже тогда царил обычный для христиан разврат: уговорил — и в койку. Стоило мне рот открыть, бакинцы тут же узнавали во мне москвича, потому что по-русски я говорил неправильно, с московским акцентом. Так меня, как человека приезжего, доброжелатели прямо предупреждали: с чужими девушками не заговаривай. Я смеялся:
— Что, зарэжут?
Добрые люди вздыхали в ответ:
— Не понимает, да. Ему говорят, а он не верит. Адно слово, масквич.
В конце концов я понял, что люди не шутят, и стал шарахаться от девушек. И правильно сделал. Девственность считалась у местного населения главным сокровищем молодой женщины. Она могла быть кандидатом наук, балериной, невероятной красавицей, астронавтом и дочерью богатого цеховщика одновременно, но без девственной плевы выдать ее замуж было бы практически невозможно. Причем мнение жениха при этом играло третьестепенную роль. Наутро после свадьбы грозный судия в лице пожилой родственницы молодого мужа отправлялся в спальню молодоженов проверять простыни. Результаты инспекции торжественно сообщались присутствующим. Если добродетель невесты оказывалась под сомнением, ее без разговоров отправляли домой с бесповоротно испорченной репутацией, а родители жениха принимались искать новую кандидатку.
Однажды соседка рассказала мне, как женили ее дальнего родственника. Жених с невестой никогда друг друга не видели. Брак устраивался родителями. Когда они обо всем договорились, родители невесты, жутко стесняясь, сказали, что у невесты имеется один маленький дефект, о котором они, как честные люди, считают своим долгом сообщить родителям жениха: оказывается, она была уже не девушка. Подумав, родители жениха сказали, что раз с ними поступают честно, то они ответят тем же, и признались, что у жениха тоже был один маленький недостаток: оказывается, он был клиническим идиотом. Все с облегчением вздохнули и, довольные собственной честностью, приговорили нормальную девушку (которая, возможно, была в кого-то влюблена, если, конечно, ее не изнасиловал кто-нибудь из родных — такие случаи в Баку были отнюдь не редкостью) к пожизненному заключению с умалишенным.