Люди в погонах, стр. 88

— Нервы держать надо, — сказал Мельников, но тут же подумал: «А все же он прав. Такое действительно больше терпеть нельзя, надо поговорить о Сердюке с командиром полка и поговорить немедленно, сейчас же».

Он быстро оделся, заправил под фуражку волосы и отправился в штаб полка. Но было уже поздно. Встретивший Мельникова дежурный офицер сообщил, что Жогин ушел домой.

— Жаль, — сказал подполковник и посмотрел на часы. «Ну что же, — подумал он, — пойду к нему на квартиру, потревожу немного. Будет, конечно, шуметь. Обязательно выругает. Но что поделаешь? Ведь Сердюк не только на моих нервах играет. Он и командиров рот дергает».

Мельников шел тропинкой, пролегшей между молодыми деревцами. Он почти успокоился. В голове все отчетливее складывался план разговора с командиром полка, подбирались нужные слова.

Подходя к домикам, комбат услышал музыку и чье-то пение. Пел мужской голос под аккомпанемент пианино. Тихий предвечерний воздух, пронизанный тонкими лучами багряного заката, казалось, сам звенел и переливался:

Мельников остановился. Музыка и пение доносились из раскрытого окна жогинского дома, который выделялся среди других яркой желтой окраской. Пел сам Жогин. Пел старательно, ровно, с душой, выводя каждое слово:

Никогда Мельников не слышал, чтобы командир полка пел песни да еще с такой душевностью. Постоянно суровый, сухой, сейчас предстал он перед комбатом каким-то иным, словно обновленным. «А я иду к нему с неприятным разговором, — подумал Мельников. — Не стоит, может, портить человеку хорошее настроение?»

А песня все текла из окна и расплескивалась по улице. К мужскому баску присоединился бархатистый голос Марии Семеновны.

Голоса слились, и песня словно взлетела вверх, развернув сильные крылья. Те же слова, которые исполнял один Жогин, теперь в два голоса звучали иначе, по-новому:

Мельников слушал с удовольствием, продолжая стоять на дороге посредине улицы. Мысль о том, что не следует сейчас портить полковнику настроение, овладела им окончательно. «Да, да, не пойду, — решил он твердо. — Поговорю потом в штабе. А может, даже не с ним, а с Григоренко. Тот поймет быстрее».

Круто повернувшись, Мельников зашагал обратно. И чем дальше уходил он от жогинского дома, тем больше волновала его песня. Вот она уже совсем затихла. Смолкла и музыка. А в ушах комбата все еще звучал приятный басок полковника. «Удивил, честное слово, удивил, — подумал Мельников. — А я и не подозревал в нем такого...»

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Жарило солнце, дули порывистые ветры, поднимая на дорогах столбы коричневой пыли. Изредка у горизонта появлялись белые волокнистые облака и вскоре исчезали, не оставляя следов на бледно-синем, не по-весеннему сухом небе. С того времени, как сошел снег, ни разу не было дождя. Но степь зеленела. Питаясь запасами снеговой влаги, всюду в низинах и на высотах пробивались травы. Все меньше было видно серых пятен старого ковыля. Они словно расплывались в изумрудных разливах молодого разнотравья.

В один из таких дней Григоренко и Жогин ехали со стрельбища в городок. Было уже далеко за полдень, когда «газик», легко взбежав на холмик, вдруг накренился влево и остановился. Шофер выпрыгнул из кузова, заглянул под колеса и сообщил:

— Камера!

— Ну вот, — недовольно буркнул Жогин, — всегда так: то камера, то искра. Без этого не можем.

Шофер виновато поскреб затылок и принялся за дело. Полковник сердито посопел, сказал еще что-то шоферу и отошел в сторону. Григоренко поспешил за ним. Он был рад такому случаю, потому что с самого утра искал момент поговорить с Жогиным наедине. Теперь момент был самым подходящим. К тому же полковник, любуясь с холма открывшейся панорамой степи, вдруг подобрел и сам повернулся к замполиту.

— Посмотри, что делается. Ни конца, ни края. Сила!

— Да, простор могучий, — согласился Григоренко, щурясь от яркого солнца.

— А зелень, зелень-то, — продолжал Жогин. Но тут налетел ветер, и перед самым холмом на дороге вздыбилась туча густой пыли. Полковник придержал фуражку, выругался: — Фу ты, черт. На таком пейзаже и вдруг вот этакое безобразие.

— Ничего не поделаешь, противоречия, — сказал Григоренко. — Оно и в службе так бывает: нет-нет да и завихрит где-то. Правда, не каждый замечает.

Жогин подозрительно посмотрел на замполита.

— Философствуешь?

— Как хотите понимайте.

— Что понимать-то, говори яснее.

Довольный удачно заведенным разговором, Григоренко с обычной неторопливостью пощипал двумя пальцами подбородок, потом сказал:

— Подполковник Сердюк вихри поднимает.

— Почему эта вихри?

— А как же? Нервозность создает среди офицеров.

— Странная у вас позиция.

— Разве только у меня? Все члены партийного бюро такого мнения.

— Заговор, значит, — засверкал глазами Жогин, — обсуждение моего распоряжения?

— Я говорю о Сердюке, — сказал Григоренко, стараясь не показывать своей полной осведомленности относительно затеянной командиром проверки первого батальона. И на Жогина это подействовало. Он ослабил суровый тон, спросил без крика:

— А что Сердюк?

— Роется в мелочах, акты пишет.

— Правильно. Он мое приказание выполняет. Посоветуйте членам вашего бюро...

— Партийного бюро, — заметил Григоренко.

Лицо Жогина передернулось, но голос не изменился. Он продолжал наставительно:

— Посоветуйте не вмешиваться в деятельность командира. Сами вы тоже берете на себя слишком много. У каждого из нас есть рамки.

— Но у нас партийные билеты в карманах.

— Что вы этим хотите оказать?

— Я прошу меня выслушать.

— Говорите, — сердито бросил Жогин и широко расставил ноги, словно приготовился к кулачному бою. Тяжелые каблуки его сапог шаркнули по недавно пробившейся зеленой травяной щетинке и безжалостно вдавили ее в землю.

Григоренко заговорил, как всегда, неторопливо, но твердо:

— Поймите, Павел Афанасьевич, Мельников человек смелый, инициативный. И стрельбы у него на этот раз идут хорошо. Бывают, конечно, перехлесты, но жилка творческая налицо. А ведь это, я полагаю, главное...

— Брось ты, Петр Сергеич, — возмущенно махнул рукой Жогин. — Сколько мы с тобой пляшем вокруг этого Мельникова? Ругались, говорили мирно, опять ругались, а какой толк? Ну как не поймешь ты, что Мельников совершенно не серьезный и не зрелый офицер, выскочка, славолюбец. Вот сейчас он проводит стрельбы как надо, а тогда, осенью, что сделал? Я знаю, зачем это нужно было.

Григоренко отрицательно покачал головой.

— Ты не качай, а приглядись лучше, — сказал Жогин, еще больше ожесточаясь. — Вот говоришь ты мне часто о его рукописи. А зачем эти разговоры? Шум один. Смотри, что получается. — Он вытянул вперед большую руку и стал по очереди загибать пальцы, приговаривая: — Комдив о рукописи знает — раз, начполитотдела знает — два, командующий знает — три. Скоро до министра молва дойдет. Я встречал таких дельцов. Один у нас в кавалерийской бригаде когда-то боевую историю писал. Целый год от занятий освобождали его. А на показ что вышло? Пшик. И все руками развели потом: ах, как же это получилось? Вот и с Мельниковым так будет.

— Позволю не согласиться, — сказал Григоренко. — Человек трудится очень серьезно.

— А какой толк? — ухмыльнулся полковник. — Над рукописью трудится, а в батальоне дела запускает.