Люди в погонах, стр. 56
5
У дома Григоренко натолкнулся на Шатрова. Майор стоял возле крыльца, с головы до ног залепленный снегом.
— Я к вам, Петр Сергеевич, — сказал он, отряхивая шинель и шапку. — Уж извините, что беспокою здесь. На службе не мог. Дело щекотливое...
— Какой разговор! — воскликнул Григоренко. — Вы лучше извинитесь за то, что редко ко мне заходите. — Он повернулся к ветру спиной и тоже принялся отряхивать налипший снег. — Ну и метет! На открытом месте устоять невозможно.
— Да, ветерок веселый, — заметил Шатров. — Штормовой.
Едва он произнес последнее слово, как гривастая волна бурана ударила в стену дома, поднялась на дыбы и всей своей массой обрушилась на крыльцо.
— Бр-р-р, — замотал головой Григоренко. — Хватит, майор, чиститься, пойдемте быстрей в комнаты.
Он шагнул к двери и громко постучал в нее кулаком. Вышла жена. Загораживая лицо пуховым платком, спросила:
— Ты, Петя?
— Я, только не один, а с гостем.
— Кто это?.. А, Валентин Федорович? Пожалуйста, проходите, милости просим на чаек. — Она сбросила с головы платок и показала на вешалку. — Сюда вот шинель давайте, а сами шагайте в столовую. Петя, приглашай. Какой ты медлительный.
— Галина Дмитриевна! — воскликнул Шатров, подняв обе руки. — Прошу не волноваться. Визит совершенно официальный. У меня деловой разговор с Петром Сергеевичем.
— Хорошо, хорошо, я не помешаю, не бойтесь.
На ходу поправляя светлые волнистые волосы, она исчезла в маленькой кухне.
Шатров и Григоренко прошли в просторную квадратную комнату, где за круглым столом сидели и что-то шили две девочки — Надя и Зина, обе, как мать, полнолицые, русоволосые. Одна, что постарше, с длинными косами, другая — постриженная, с белым бантом на голове. Увидев гостя, они встали и, не выпуская из рук шитья, сказали почти одновременно:
— Здрасте, дядя Валя!
Потом смущенно переглянулись и заторопились в другую комнату.
— Ну вот, — сказал Шатров, разводя руками, — пришел и всю семью переполошил.
— Не выдумывайте, Валентин Федорович. Садитесь и будьте как дома.
Майор по привычке вытянулся и склонил голову.
— Благодарю.
Появилась Галина Дмитриевна с чайником и большой тарелкой румяных пирожков.
— Пожалуйста, — сказала она добродушным грудным голосом. — Моего изготовления. С вареньем.
Затем вынула из буфета два стакана.
— А себе? — спросил Шатров.
Галина Дмитриевна улыбнулась:
— Извините, не могу. У нас урок шитья с девочками.
Когда хозяйка закрыла за собою дверь, Шатров досадливо заметил:
— Обиделась, кажется.
— Какая обида? — улыбнулся Григоренко. — Давайте пить, чай.
Взяли по пирожку, склонились над стаканами. Вначале говорили о разных семейных делах. Потом, когда хозяин снова потянулся к чайнику, Шатров сказал негромко:
— А я ведь к вам, Петр Сергеевич, по серьезному делу зашел. Неважное положение складывается в полку.
— Почему? — Григоренко отставил чайник и взялся пальцами за кончик уса. — Что вы имеете в виду?
— Имею в виду нервозность. О командире, конечно, говорить неудобно, а сказать... — Он замялся, неловко пошевелил плечом, потом решительно подался вперед: — Сказать, Петр Сергеевич, надо. Слишком человек нервничает, шум поднимает, не разобравшись. Особенно Мельникова не терпит. Почему он ему не полюбился, понять не могу.
— Да-а-а, — протянул Григоренко, вздохнув, — понять трудно, А вы, извините за допрос, что скажете о Мельникове?
Шатров задумался:
— По-моему, неплохой командир. С огоньком. Главное, во всем у него инициатива чувствуется. Заставил всех офицеров автодело изучать, радио. И ведь полковник видит это. Даже иногда тихонько подхваливает. Но... Тут как-то я по итогам боевой подготовки докладную для командира дивизии готовил. И, конечно, Мельникова выделил. Так знаете, сколько грома было? Перечеркнул и переписал все по-своему.
— Как то есть? Результаты занизил, что ли?
— Нет, результаты не занизил. А что было о Мельникове, — убрал. Вообще полковник ведет линию довольно странную: Иногда он заставляет людей ходить к Мельникову, перенимать у него опыт. А чтобы в докладной или в приказе отметить — ни-ни. Слышать даже об этом не желает.
Они помолчали. Хозяин снова взялся за чайник.
— Еще по стаканчику, Валентин Федорович?
— Можно, — согласился Шатров. Он всыпал в стакан сахара, медленно помешал ложкой, отпил: немного; потом, сказал: — Раньше вроде не было у нас такой нервозности. С осени началась. Как на стрельбах первый батальон провалился, так и пошла карусель.
Григоренко прищурился, положил на стол локти:
— Значит, вы считаете, Валентин Федорович, что эта самая, как вы сказали, карусель завертелась только с осени?
— По-моему, так. Раньше спокойно было. А может, я не замечал всего?
— Вот это вы правильно сказали, — оживился вдруг Григоренко. — Именно не замечали, уважаемый Валентин Федорович. Мне по этому поводу эпизодик один вспомнился. Довольно забавный. Расскажу, если не возражаете?.. Был я как-то на охоте. Ходил, ходил. Подстрелить ничего не удалось, а устал здорово. И вот...
Шатров спросил улыбаясь:
— Охотничий рассказ?
— Как хотите, так и называйте, только дослушайте. И вот, значит, присел я возле маленького озерца. Утро тихое, ясное. Вода в озерце будто спит: никакого колыхания, и силуэты деревьев отражаются в ней, как в новом зеркале. Спустился я пониже, уперся руками в затравевший зыбкий берег и с удовольствием напился. Тем временем солнце уже вровень с деревьями встало. И вдруг один его лучик попал в озерцо... — Григоренко вытянул вперед руки, словно озерцо было совсем рядом, на столе, и продолжал: — Попал, значит, этот лучик в воду, и сделалась она в том самом месте прозрачной до самого дна. Смотрю я и глазам не верю. Чего только нет в этой тихой воде: пиявки, лягушки, головастики, паучки какие-то. А ведь я пил и ничего не видел. Эх и муторно мне сделалось. — Он поморщился, помолчал, потом тяжело вздохнул: — Вот как бывает...
Шатров потер пальцами лоб, сказал протяжно:
— Бывает. Значит, лучик помог?..
— Представьте, что так.
— Выходит, сказочка-то философская, к разговору нашему.
— Охотничья, — пошутил Григоренко, довольный тем, что достиг цели. — А теперь подольем горячего чайку.
Снова наступило молчание.
Облокотившись на стол, офицеры слушали вой ветра. Снежные вихри с такой силой бились в оконные стекла, что, казалось, вот-вот проломят их и ворвутся в комнату.
— Похоже, усиливается, — заметил Григоренко. Шатров промолчал. В голове его зрела какая-то новая мысль.
— Петр Сергеевич, — сказал он вдруг таким тоном, будто заново начинал беседу. — А в политотделе не толковали? Ведь вам верят.
Григоренко недовольно поморщился, отчего кончики усов, его смешно зашевелились. Он в упор посмотрел на собеседника:
— Жаловаться, что ли?
Шатров неловко повел плечом.
— Зачем жаловаться? Можно иначе...
— А как иначе? Заговор устроить? Нет, жаловаться не будем. Заговор устраивать против командира тоже не наша задача. Видите ли, Валентин Федорович. Жогин волнует меня очень. И неприятностей у меня с ним было немало. И все же... — Он сделал паузу, неторопливо потер пальцами густо наморщенный лоб. — И все же я хочу верить, что поймет он наконец свои ошибки. Ну посудите сами. Человек он опытный, всю жизнь посвятил армии, трудностей не боится. А нервозность и нетерпимость — это, по-моему, наносное, вроде ила. Счистить бы этот ил, свежей водой обмыть.
— Не знаю, удастся ли, — усомнился Шатров. — Человек он не такой. Самоуверенности много.
Григоренко снова посмотрел в лицо собеседника.
— Вы же член бюро партийной организации, Валентин Федорович, и вдруг пасуете.
— А что сделает бюро? Обсуждать командира не можем.
— Партия все может. Только разумно подходить к делу надо, не горячась. А что касается Мельникова, поддержать его надо. Человек он думающий, смелый, чувствует время, обстановку. И то, что вы забеспокоились о нем, это очень хорошо.