Люди в погонах, стр. 14
Самолет, на котором летел Мельников, над тайгой попал в большую зону грозовых туч. Летчик попытался обойти тучи стороной, но не смог. При посадке на какой-то еще не достроенный запасной аэродром самолет получил повреждение. Несколько суток пришлось Мельникову пробираться через глухие таежные заросли до ближайшей железнодорожной станции.
На станцию пришел поздно вечером злой, усталый, грязный. Три часа ожидал поезда. Погода не прояснялась. По-прежнему лил дождь, шумел в кедрах ветер.
Поезд пришел в полночь. Он вынырнул из-за поворота, залил белым ярким светом рельсы, дощатую платформу и желтое здание станции. Никогда Мельников не ожидал его с таким нетерпением, как в этот раз. Добравшись до теплого купе, он быстро сбросил мокрую шинель, разулся и, закутавшись в чистые простыни, заснул крепко, будто после тяжелого боя.
Рано утром на одной из станций он дал Наташе телеграмму и теперь лежал, прислушиваясь к глухому постукиванию вагона. Все, что было пережито за эти дни, казалось каким-то тяжелым сном. Хотелось ни о чем не думать, но мысли сами собой лезли в голову, тревожили, злили.
В душе у Мельникова все еще продолжалась борьба, которая началась в тот день, когда майор из отдела кадров предложил ему батальон охраны. Конечно, проще всего было бы согласиться, а уж потом, на месте, как только появилась бы возможность, попроситься в другую линейную часть, тоже где-нибудь под Москвой. Но сделать это Мельников не мог. Не мог, во-первых, потому, что не хотел больше откладывать и без того невероятно затянувшуюся работу над рукописью. Во-вторых, он хорошо знал: чтобы перебраться потом из батальона охраны в другую часть, ему пришлось бы опять писать рапорт и уж непременно ссылаться на свои записки. А это как раз и было самым мучительным для Мельникова. Не желал он, чтобы кто-нибудь подумал о нем с ехидством: «Вот, мол, сочинитель объявился. Напишет чего или нет, а внимания требует». Потому-то и начальнику академии отвечал он всегда сдержанно: «Похвалиться пока нечем» или «Показывать еще рано». Правда, когда он сидел в самолете и надеялся сэкономить время для Москвы, у него была мечта побывать и в академии, повидаться с генералом. «Повидался, называется, со всеми, — вздохнул Мельников, болезненно поморщившись. — Теперь хотя бы успеть приехать к новому месту службы без опоздания».
Больше всего Мельников жалел о том, что не написал жене раньше о своем решении служить в части, которая находится где-то на юге Урала. Надеялся на встречу. При встрече он, конечно, поговорил бы обстоятельно, сумел доказать, убедить. И все было бы проще, спокойнее. «Теперь в одном письме не объяснишь всего, — упрекнул он себя. — Да еще неизвестно, как отнесется к этому Анастасия Харитоновна».
Ему припомнился вдруг отъезд на Дальний Восток. Наташа перепугалась вначале, узнав эту новость, но вскоре успокоилась. В ней даже проснулось какое-то романтическое настроение. Ее влекла таинственность далекого путешествия. Но что делала Анастасия Харитоновна! Два дня она падала в обмороки и повторяла: «Чтобы я свою дочь, своего единственного ребенка из Москвы на край света да еще с маленьким ребенком? Не-е-ет, этого не будет».
Наташа перед отъездом всю ночь проплакала на диване, убеждая мать, что через несколько лет вернется опять, в Москву, что всем офицерам, побывавшим в отдаленных местах, разрешают служить там, где они пожелают. Говорил об этом и Сергей. Но Анастасия Харитоновна и слушать не хотела. Она сказала Наташе твердо и решительно: «Если уедешь, ты мне больше не дочь». Слово свое держала долго. На письма дочери не отвечала. Высланные дважды деньги возвратила со злой припиской: «Не нуждаюсь». Лишь спустя полгода Анастасия Харитоновна немного смягчилась. А когда родилась Людочка и родители выслали в Москву ее фотокарточку, тут уж Анастасия Харитоновна совсем подобрела.
«А что скажет она теперь, когда узнает о новом моем назначении? — подумал Мельников. — Обман. Оскорбление материнского чувства. Да, так и скажет. А может, и нет?»
Поезд мчался вперед. Похрустывали суставы рельсов. Свистел ветер в решетке вентилятора. Убегали назад леса, горы, мелькали поселки, станции.
2
Шофер Джабаев, посланный в штаб дивизии за новым комбатом, оказался человеком неразговорчивым. Сдержанно ответив на несколько вопросов подполковника, он умолк и сидел за рулем сосредоточенный, даже немного настороженный. Не старый, но уже повидавший виды «газик» бежал по размытой дождями дороге рывками: то быстро набирал скорость, то так же быстро гасил ее, когда попадал в заполненные водой ложбины. Степь была серой, неприветливой.
Всматриваясь вдаль, Мельников часто переводил взгляд на крупное скуластое лицо шофера. Ему хотелось заставить его разговориться, чтобы не ехать молча. И он опять принялся задавать ему один вопрос за другим:
— Ну, как дела, Джабаев?.. Просторы здешние по душе или нет?.. Чего молчите?..
Солдат наконец улыбнулся, негромко ответил:
— Хороший простор. Вперед прямой, назад прямой. Никакой задержки.
— Да, — согласился Мельников. — Зато зимой, наверно, пробирает насквозь?
— Немного так, немного нет.
— Чего там нет? Померзнуть приходится, особенно шоферам.
Джабаев усмехнулся:
— Зачем мерзнуть, не надо мерзнуть, товарищ подполковник. Шуба горячая, как печка.
Джабаев напомнил Мельникову далекого эвенка, приезжавшего когда-то на собаках за Наташей, чтобы увезти ее к больному ребенку. У шофера оказалась такая же плотная коренастая фигура, те же неторопливые сильные движения. «Надень сейчас на него медвежью шубу, лохматую шапку и оленьи унты, — рассуждал про себя Мельников, — и не различишь, кто это: эвенк или казах Джабаев».
Это неожиданное сходство понравилось Мельникову. Он даже повеселел немного.
— Значит, со степью дружим? — продолжал он, повернувшись к Джабаеву. — Ну и правильно. Без дружбы никак нельзя солдату.
Разговаривая, Мельников с интересом оглядывал дали. Его не удивляла эта пустынность. Он еще у командира дивизии познакомился с картой района. И первое, что бросилось ему в глаза, — отсутствие сел на всем протяжении дороги — от районного центра до расположения полка. Самое ближнее село находилось километрах в тридцати семи от дороги.
Вдруг из придорожного ковыля выскочил крупный, с седоватым отливом заяц. Он рванулся было наперерез машине, но перед самой дорогой неожиданно сделал петлю и метнулся в сторону.
— Ого! — воскликнул Мельников и, дав шоферу знак остановить машину, выпрыгнул из кабины. Заяц то скрывался по самые уши в траве, то выныривал из нее и на какое-то мгновение словно повисал в воздухе. «Жаль, что ружье в багаже оставил», — вздохнул подполковник и даже стиснул кулак от досады. А заяц, как нарочно, отбежав немного, остановился на миг, приподнялся на задние лапы, огляделся и устремился дальше все теми же размашистыми ныряющими прыжками.
— Хорош, чертяка, — залюбовался Мельников и еще минуты две глядел вдаль: не мелькнут ли снова на фойе сизого ковыля серая заячья спина и острые уши. Азарт охотника затмил в нем все дорожные волнения. Даже приятный озноб пробежал вдруг по телу. И пустынная неприветливая степь будто ожила сразу, посветлела.
— Значит, охотиться есть на кого? — спросил Мельников, повернувшись к стоявшему рядом Джабаеву.
Тот ответил не задумываясь:
— Хорошая охота, товарищ подполковник. Заяц есть, волк есть. Большой волк.
— Ну, ну, расскажите.
И пока «газик» мчал их до места расположения полка, Джабаев не переставал рассказывать.
В городок въезжали в сумерках. На мосту через речку Джабаев остановил на минуту машину. Оторвав от руля правую руку, он поднял ее и прошептал, таинственно прищурившись:
— Слышите, товарищ подполковник?
Снизу, оттуда, где быстрая вода омывала сваи, доносился тонкий рокот струи. Казалось, кто-то играет на серебряной флейте. Мельников затаил дыхание, чтобы получше расслышать эту необычную музыку. Джабаев опустил руку на руль и сказал улыбаясь: