Степкино детство, стр. 31
Хуже, чем в механической, показалось здесь Степке. Дымно тут, глаза ест. Дышать нечем.
— Берегись! — крикнул кто-то у Степки над ухом. Степка отскочил в сторону.
— Берегись! — крикнули с другой стороны.
Шарахаясь из стороны в сторону, вытирая кулаками глаза, Степка подошел к первому горну и, стараясь перекричать стукотню кувалд, крикнул:
— Дядя кузнец, хозяин велел после шабашу в механическую прийти! С богомолья он приехал, обещание угоднику дал.
Кузнец подсыпал песок на разогретое железо и, не отрывая ни на минуту глаз от горна, ответил Степке:
— Я сам Богомолов, и жена моя Марья — Богомолова, и дети Богомоловы, так что нам богомолье не в диковинку. Ты вот этому скажи, — кивнул он головой на кузнеца у другого горна.
Степка подошел к другому горну.
— Дядя кузнец, хозяин велел ныне после шабашу в механическую прийти. Обещание он дал угоднику! — снова прокричал Степка.
— Отвяжись, худая жизнь, — прохрипел в ответ кузнец, обдавая Степку винным перегаром.
Степка ходил от одного кузнеца к другому, и каждый отмахивался от него.
Только на одиннадцатом, последнем, горне кузнец — высокий копченый старик, — выслушав Степку, сунул клещи в бадью, вытер паклей руки и деловито спросил;
— В механическую? После шабашу, говоришь? На богомолье, говоришь? А водкой будет угощать?
В это время молотобоец выхватил из горна нагретую добела железную полосу и бросил ее на наковальню.
— Он те угостит кулаком в зубы! — крикнул молотобоец кузнецу и загрохотал кувалдой по железу.
Степка постоял с минуту и пошел в литейную.
После кузницы тишина литейной поразила Степку. От разрытой земли тянуло прохладой. В сизых сумерках, как светляки в поле, мерцали огоньки.
Степка пошел на огонек и тут увидел, что вся земля в литейной изрыта ямками, в ямках горят лампочки-коптилки и, пригнувшись к лампочкам, в земле молчком копошатся люди.
«Формовщики. Формуют», — догадался Степка.
Он обходил ямки, нагибался и каждому говорил:
— Дядя формовщик, хозяин велел после шабашу в механическую прийти. С богомолья он приехал. Обещание угоднику дал.
А из ямок ему отвечали голоса:
— Отойди, формовку испортишь.
— Гляди, куда идешь. Опоку ногами не задень.
— Не осыпай землю. Отойди от края.
Иные вскидывали на него испачканные песком и глиной лица и спрашивали:
— Обещание, говоришь? Какое обещание? Покрепче захомутать? Он наденет тебе хомут на шею! Будь здоров!
Так ни с чем и пришлось Степке к хозяину пойти.
Мимо хозяйского дома Степка проходил каждый день. И не думал он, не гадал, что придется ему побывать когда-нибудь в этом доме.
Хозяин жил через дорогу. Дом его был обшит тесом, на железной крыше вертелись разные петухи. За палисадом, возле дома, росли какие-то невиданные кусты с широкими листьями. И удивительно: везде уже листья давно пожелтели, опали, а хозяйские кусты стоят зеленые — и хоть бы что им!
«Заморские, должно», — подумал Степка.
Дверь в сени Степке отворила кухарка — прямая, как жердь, старуха в черном платке, низко надвинутом на глаза.
— Иди туда, — сказала она Степке, указывая на дверь, обитую клеенкой.
За клеенчатой дверью, в большой, жарко натопленной комнате, стоял круглый стол, накрытый белой скатертью. На столе кипел самовар. Вокруг самовара стояли банки с вареньем, крынка со сливками. А на диване, расплюхавшись, как тесто в квашне, сидела усатая старуха. Усы у старухи росли седыми пучками по краешкам верхней губы. Точь-в-точь как у старого кота!
Старуха пила чай, держа на растопыренной пятерне блюдце.
— Макарушка, к тебе, — словно из тоненькой свистульки, пискнула усатая старуха.
Степка от неожиданности вздрогнул. С усами, а так пищит!
Из соседней комнаты вышел хозяин — в татарской тюбетейке, в сером халате с кистями по бокам. Дома хозяин показался Степке еще выше, еще больше, еще шире.
«Такого и смерть не возьмет», — вспомнил Степка.
— Ну? Передал? — спросил хозяин.
— Передал.
— А они что?
Степка молчал, неловко переступая с ноги на ногу.
— Что мнешься? — сказал хозяин. — Ругали, чай, меня мошенники?
— Нет, не ругали, — сказал Степка.
— А не ругали, так про что говорили?
— Про хомуты говорили, — сказал Степка.
— Про какие еще хомуты? Чего мелешь?
— Про хомуты на шее, — совсем тихо сказал Степка.
И вдруг как из пушки бахнуло у него над головой.
— Вон! — закричал хозяин. — Вон отсюда!
Степка выскочил из комнаты и опрометью бросился бежать.
Как только колокол брякнул на шабаш, у ворот стал сторож с бляхой на фартуке, а возле него — дворовый пес Увар без намордника.
Литейщики и кузнецы подходили к воротам и, бранясь и толкаясь, поворачивали к механической.
Хозяин сидел в плетеном кресле у дверей стеклянной конторки Оболдуя и покрикивал на входящих:
— Ну, ну, живей шевелись!
Рабочие рассаживались на верстаках, на станках, на железном ломе — слесари со слесарями, кузнецы с кузнецами, литейщики с литейщиками.
Степка, Готька и Моргачонок с Размазней забрались на остывшие дрыгалки. Готька шел на спор с Моргачонком, что хозяин обещал угоднику всех мальчишек к работе приставить. Порешили так: если приставит, Готька даст оплеуху Моргачонку, если не приставит, Моргачонок даст оплеуху Готьке. Ребята сцепили руки. Размазня сосчитал: «Раз, два, три!» — и ребром ладони рознял руки спорщиков.
Но вот гомон в мастерской стал затихать. Хозяин поднял руку. Мастер, стоявший за креслом хозяина, тоже поднял руку. И стало тихо. И загудел голос хозяина:
— Дорогие мои работнички, ездил я в Саровскую пустынь на богомолье… Молиться об излечении любезной нашей мамаши, Авдотьи Кузьминичны… чтобы исцелил ее господь от недугов ее…
Тут чей-то голос перебил хозяина:
— Господин хозяин, не тяни душу. Жрать хочется.
— Ты думаешь — эго кто? — спросил Готька, толкая локтем Степку.
Степка промолчал.
— Не знаешь? А я знаю. Магаюмов это, слесарь, тот, что в обед с тобой разговаривал. Первый грамотей! Башка!
А хозяин, словно и не слышал Магаюмова, продолжал говорить:
— И ради исцеления любезной нашей мамаши дал я святому угоднику обещание не оставлять вас в своих помыслах.
Старики закивали бородами. А которые поседее, закрестились.
Черные руки слесарей, кузнецов, литейщиков потянулись к шапкам.
— По гривеннику бы к поденке накинул! — крикнули слесари.
— А нам хоть пятак на пуд надбавь! — зашумели литейщики.
— А нам не прибавляй. Нам время рабочее убавь, — подали голос кузнецы.
Ребята кубарем скатились с дрыгалок, тискались между взрослыми и кричали в один голос:
— К работе нас приставь, хозяи-и-ин!
А хозяин молча поглядывал на всех, покачивал головой да поигрывал слониками и собачками на своей цепочке.
Потом встал с кресла. Прошелся туда-сюда. И сказал тихо, дрогнувшим голосом:
— Не про то ваши слова. О чем только разговор ведете!.. Гривенники… пятаки… Совестно слушать. Икону я обещался поставить. Икону святому покровителю завода нашего Николаю-угоднику. И нерушимо будет мое обещание. Здесь в механической и поставим.
Тут хозяин закатил глаза к потолку и, в подтверждение своих слов, широко, размашисто перекрестился — раз, другой, третий.
Тихо стало в мастерской. Но всего лишь минуту. А потом из угла, где стояли кузнецы, грохнуло:
— Не согласны! Не нужна нам твоя икона!
— Не согласны! — закричали по всей мастерской. — Не согласны!
— Зря проморил нас тут!
— Думали, в самом деле путное скажет!
— Ну тебя к бесу! — кричали со всех сторон.
Все сорвались со своих мест и толпой повалили к дверям.
Только мальчишки стояли перед хозяином, открыв рты.
А со двора, с улицы доносились голоса:
— Чтоб тебя разорвало, Обла-ай!
Глава XIX. В ученье
Однажды, близко к рождеству, когда уже морозец по утрам прихватывал землю, обходя станки, мастер сказал Степке: