Степкино детство, стр. 30
Открыл глаза — мать.
Степка тюкнулся в ее плечо.
— Мам, скажи деду… Не хочу токарем… Лучше в бондаря… Без контракта.
Глава XVIII. Хозяин
День за днем, день за днем — и вот уже шесть недель прошло с того утра, как Степка впервые переступил порог облаевского заведения. Он уже знал свой гвоздь на столбе, где вешал каждое утро свой наряд — полушубок, перешитый из дедушкиного нагольного тулупа, и его же мохнатую меховую шапку.
То место, на которое впервые указал ему токарь — деревянный настил возле колеса, — стало таким привычным, будто это родной дом. Каждое утро — по окрику токаря: «Начинай!» — он хватался за ручку застоявшегося колеса и вместе с Митряем вертел его с утра до завтрака, с завтрака до обеда, с обеда до шабаша.
Так каждый день — двенадцать длинных, тягучих часов.
Первые дни Степка еще надеялся: может, захворает токарь, может, сломается что-нибудь на станке. И тогда не нужно будет вертеть, можно будет лечь в ящик с тряпьем для обтирки станков и лежать там, расправить спину, вытянуть руки-ноги и, зарыв голову в тряпье, не слышать грохота и шума мастерской.
Но токарь не хворал, станок не портился, и Степка мотался и мотался на ручке колеса. Он посерел, похудел, на лице проступили скулы. А ладони раздались, огрубели. С непривычки вначале на них вздулись пузыри. Но потом натертые места затвердели, и Степкины ладони покрылись настоящими рабочими мозолями. Так прошло шесть недель. Одинаковых, серых, как серые заборы на Облупе.
За эти шесть недель Степка всех узнал в мастерской. Только хозяина еще не видел. А слышать о нем — слышал. Каждый что-нибудь да говорил ему о хозяине.
— Погоди, наглядишься еще, — говорил Митряй, — увидишь, как нас тогда начнут понукать токаря. Куда тяжелей вертеть станет!
— Погоди, — говорил Готька, — он, как придет, сразу начнет лаяться. Мастера отлает так, мастеровых этак, а нас, мальчишек, и так и этак.
А по утрам, если Степка прибегал, опоздав на минуту к колесу, из конторки высовывался Оболдуй и хлопал Степку широкой ладонью по затылку.
— Погоди! Приедет Макарий Якимыч — он те не так взгреет! — кричал он Степке вслед.
И вот пришел этот денек, довелось Степке и хозяина увидеть.
Однажды утром, переламывая негнущуюся спину, Степка, как всегда, вертел колесо. И вдруг почувствовал, что вертеть стало легче, колесо пошло быстрее, а Митряй — хоть токарь и не понукал его — сильней налег на ручку. Да и сам токарь, до того спокойно покуривавший у самохода, поспешно загасил окурок и стал без надобности перекладывать на станке резцы.
Степка поднял голову и оглянулся. Всех будто подменили, будто живой водой спрыснули. У соседнего станка токарь, который прежде и голоса-то никогда не подавал, теперь громко понукал своего вертельщика; «Давай, давай!» И все токари на всех станках, точно сговорившись, оборачивались к своим вертельщикам и покрикивали на них: «Давай веселей! Шибче, шибче!»
Колеса вертелись быстрее. Станки жужжали громче. Молотки стучали сильнее.
— Хозяин! — шепнул Митряй.
К станкам шел громадно-высокий человек, с лицом цвета темной меди. Крученый галстук-шнурок его вышитой рубашки впился в короткую шею, будто душил ее. Во всю ширину его груди, от одного жилетного кармана до другого, растянулась золотая цепочка, и при каждом его шаге на цепочке вздрагивали золотые висюльки.
— Вот здоров! — одними губами выговорил Митряй. — Этакого и смерть не возьмет.
Хозяин шел властным шагом, твердо вбивая ноги в пол. И каждый, не оглядываясь, спиной, затылком, пригнутыми плечами, чувствовал: по своей, по собственной, ему принадлежащей земле идет! Рабочие низко кланялись хозяину. А он, раздувая ноздри, оглядывал каждого цепким взглядом и, признав, коротко кивал головой.
Оболдуй, увидев хозяина, выскочил из своей стеклянной конторки, в левой руке картуз на отлете, правую сует хозяину.
Но хозяин и не взглянул на протянутую руку. Оболдуй забежал вперед — хозяин не глядит. Сунулся с правого бока, с левого бока — все не замечает. Оболдуй спрятал руку в карман и поплелся сзади.
Степка с Митряем перемигнулись: «Видать, сердится хозяин на Оболдуйку».
Хозяин остановился возле первого станка и молча смотрел, как резец крошит чугунную стружку. Постоял, посопел носом и, коротко бросив токарю: «Давай! Давай!» — пошел ко второму станку.
Токарь на втором станке старательно пыхтел, надувал щеки. Хозяин глянул на него из-под козырька и ухмыльнулся.
— Экое ты бревно стоеросовое, Матвейка! Или я не понимаю, что ты зря пыхтишь, старание показываешь!
— Матвейка Шамохин — он такой, — ввернул из-за хозяйской спины Оболдуй. — Он и мне старанье показывает — пыхтит и пыхтит. А чуть не догляди — станок на холостой ход переведет и посвистывает.
Но хозяин опять, не взглянув на мастера, отошел к среднему станку.
И тут совсем близко увидел Степка хозяина. Сапоги новые, со скрипом. Высок, здоров, словно из камня вытесанный.
— Как живешь, Сурьмин? — кивнул хозяин токарю.
И токарь Сурьмин, первый токарь в мастерской, ворчливый, неласковый, торопливо снял кепку и стоял перед хозяином как зашибленный.
— Ничего, Макарий Якимыч, слава богу, Макарий Якимыч.
— Как работенка подвигается?
— Ничего, Макарий Якимыч, слава богу.
— А кто у тебя вертит? — хозяин глянул на колесо. — Митряй все? А парнишка кто?
Оболдуй опять подался к хозяину:
— Это я без вас, Макарий Якимыч, осмелился. Старик один просил…
Хозяин недовольно дернул головой.
— Свое место забываешь. Ты знаешь, кто ты такой есть? Ты есть мой сторожевой пес. А ты как меня встретил? Барином из конторки вылез? Забыл, как хозяина встречать положено?
— У ворот, у ворот-с, Макарий Якимыч. Оплошал я, Макарий Якимыч…
— Ладно, на, — сунул наконец хозяин толстые пальцы мастеру. И уже совсем другим голосом сказал: — С богомолья я, прощать мне полагается каждого. И тебя надо простить. Ты вот что, Иван Саввич, собери-ка народ после шабашу. Обещание я дал угоднику. Впрочем, я сам. Ну-ко, малый, подь-ка сюда. — Хозяин согнул палец крючком и поманил Степку.
Степка подошел. Он стал возле хозяина. И весь, со всеми своими вихрами, оказался вровень с его цепочкой. И все висюльки на цепочке он теперь увидел. Это были слоники, медвежата, собачки и какие-то еще невиданные зверюшки.
— Не на цепку таращь глаза, на хозяина смотри, — дернул Степкин подбородок Оболдуй.
— Как звать? — спросил хозяин.
— Степкой.
— После обеда, Степка, обойдешь кузницу, литейную, скажешь там каждому: нынче, после шабашу, хозяин приказал собраться в механической. С богомолья, мол, хозяин вернулся. Обещание дал угоднику. Желает нынче объявить обещание. Понял?
— Понял.
— Потом зайдешь в мой флигель, доложишь. Понял?
— Понял.
— Иди на свое место.
Никто будто и не смотрел, как разговаривал хозяин со Степкой, а все видели.
В обед к Степке прибежали Готька, Моргачонок и Размазня. Еще бы не прибежать! Вызнав разговор, Готька сказал:
— Ну вот! А я думал, к станку он тебя приставит.
— А мы вовсе думали, про нас с Размазней разговор, в нашу сторону он смотрел. Ну, думали, хочет нас к работе приставить, — сказал Моргачонок, топыря в стороны руки.
— Или, думали, вместо убежавшего Рюшки драть нас собирается, — сказал Размазня и тоже развел руки.
Даже слесарь с крайних тисков, с которым сам Оболдуй здоровался за руку, и тот заговорил со Степкой. Пробуя пальцем острые зубила, будто нехотя, спросил:
— Что там хозяин говорил?
И пока Степка рассказывал про угодника, про обещание, слесарь молчал и сердито тряс редкой бороденкой. И только потом, на ходу, сказал:
— Жди от него курицу с яйцом!
Наскоро пообедав, Степка с радостью побежал передавать хозяйский наказ: первый раз за все время от колеса вырвался.
Сначала по порядку в кузницу зашел. Кузница работала. В дыму, в угольной пыли пылали огненно-красные горны. Молотобойцы бахали по наковальням тяжелыми кувалдами, перекидывая их через плечо. От ударов по раскаленному железу веерами рассыпались искры. Опаленные, безбровые кузнецы то и дело прикладывались к бадьям с мутной водой. Грязные капли пота прямо со лба стекали в ковш.