Степкино детство, стр. 28
— Не обессудь… Чем могу…
Костлявая красная рука повертела бумажку туда, сюда. У Степки замерло сердце. Мало? Не возьмет? Нет, берет. Пальцы тянутся к боковому карману. Вот сунут бумажку. Нет, остановились, шуршат бумажкой. Опять поворачивают ее то этой стороной, то другой стороной… Берет, не берет? И вдруг — раз! — сунули в карман. Берет!
— Хуже нет для человека, если господь накажет его добротой. Ладно. Согласен.
Степка перевел дух: «Учиться буду! Токарем буду!»
А дед уже весело спрашивал мастера:
— Вино пьешь, Иван Саввич?
У мастера полезли вверх брови.
— Тоже спросит! Чай не татарин, пью.
— Ну вот. Вот и хорошо. Приходи на праздник, угощу. А парнишке когда на работу выходить?
— На работу? Хозяина-то самого нет, в Саровскую пустынь уехал, к угоднику. До него бы обождать… Ну ладно! Раз сказал — сказал. Пусть с понедельника. Да контракт, смотри, чтобы по форме, с печатью, с приложением руки. Без этого — ни-ни. Ну, прощай!
— Мое почтенье, счастливо оставаться, — кланялся дед спине мастера, — всего наилучшего, будь здоровенький.
И как только захлопнулась калитка за мастером, плюнул ему вслед и сказал:
— Чтоб тебя разорвало, Оболдуй! Веревку купил бы тебе на свои деньги, чтоб ты повесился, собака!
И зашагал домой.
Глава XVII. По контракту
Ранним утром в понедельник в распахнутую тесовую калитку механического заведения вдовы Облаевой валил народ. Сначала скопом, потом по двое, по трое, потом одиночками. Потом и вовсе никого не стало — все прошли. А Степка все стоял у раскрытой калитки, держал в руках сложенный вдвое лист бумаги с сургучной печатью и все повторял одно и то же сторожу с бляхой на фартуке:
— Хозяину это дед велел отдать. Контракт это, с печатью.
Но сторож и не глянул ни разу на контракт. Уставился глазами в Степку и все спрашивал:
— А мне что дед велел отдать?
— Ничего.
— Врешь, утаиваешь?
— Не утаиваю, ей-богу, не утаиваю. Пусти!
Сторож подошел к Степке, ощупал у него карманы, потрогал картуз — везде пусто.
— Бедного всяк норовит обойти, — заворчал он. — Ну ладно… пропущу… Раз с бумагой.
Степка шагнул через порог калитки, остановился, посмотрел по сторонам.
— А где же тут хозяина найти?
Сторож уже успел залезть в сторожку, забитую сеном, и сказал оттуда:
— Нет его. В отъезде. Мамашу к угодникам повез.
— А где мастера найти?
— В механической.
— А где механическая?
— Тьфу, чтоб тебя! — сторож вылез из сена и двинулся к калитке. — Марш отсюда. Не то вот хвачу — сквозь землю пройдешь.
Степка пулей проскочил во двор. Огляделся. Угрюмый двор. И так же, как на улице, ни травинки на нем. Только несколько сухих деревьев с пустыми гнездами на голых верхушках кособочатся к забору, просятся со двора. Бараки, черные, прокопченные, точно стеной разделяют двор надвое. В бараках цокают молотками, тарахтят железом.
Степка сунул за пазуху контракт и пошел вдоль бараков по широко растоптанной, рыжей от ржавых стружек дорожке. Прошел один барак, потом другой, потом третий, — все бараки на один лад, у всех окна, как в тюгулевках, забраны решетками, все прокопченные, от всех пахнет дымом, везде стучит.
Который же механический? Степка дошел до последнего барака. Не этот ли? Этот не такой, как другие. У этого вдоль конька крыши еще одна крышица — стеклянная. И стены у этого барака лоснятся не копотью, а маслом. И над дверью здесь зубчатое колесо прибито. Вот и пойми — отливают ли здесь такие колеса, или точат? Литейная это или механическая?
«Все равно зайду», — решил Степка и потянул на себя дверное кольцо.
Шагнул — и отпрянул обратно к двери.
Железный грохот, как обрадованный, рванулся ему навстречу. Едкий запах машинной грязи ударил в нос.
И не разберешь — день ли, ночь ли тут.
По стенкам — будто ночь; это оттого, что на окнах густые, заляпанные грязью сетки. А посередке — день. Сюда через стеклянные квадратики на крыше проникает белый свет.
На темной стороне горят фонари, как на улицах ночью. Под фонарями, у верстаков, сколоченных из толстых плах, стоят пригнувшись человек сорок, а может, и шестьдесят; все в кожаных фартуках, все с кожаными ремешками на волосах. Из темноты проступают их лица, неподвижные, точно отлитые из серого чугуна. И все сорок, а может быть шестьдесят, как заведенные цокают молотками по зубилам, скребут скребками по железу, лязгают напильниками.
А за ними на стене трудятся тени — размахивают молотками, сжимают зубила, сгибаются, разгибаются.
А на свету, посреди барака, блестят токарные станки: один, два, три, четыре, пять. Совсем как на затоне — со шкивами, с шестернями, с блестящими станинами.
И вся эта замысловатая путаница вертится, крутится, жужжит. Хлопают ремни, убегая куда-то к дальней стенке барака. А там, в серых потемках, мелькая спицами, вращаются какие-то колеса.
Токари в синих блузах, в засаленных кепках похаживают вокруг своих станков, прикидывают что-то циркулями, вымеривают складными футами.
Эх, хорошо бы вот на тот, на средний попасть! Он самый длинный и блестит ярче всех!
И как раз в эту минуту приглянувшийся Степке станок загудел, как целый рой шмелей. А токарь стоит у станка, держит руку на блестящем рычажке и смотрит в одну точку. Степка тоже стал смотреть в эту точку. И вот на тебе! Железо, тверже которого на свете нет, завивается в стружку, точится, режется, будто самое мягкое дерево. Вот какая хитрая машина! Никогда Степка не видал такой. И, забыв все, он глядел и глядел, как лезвие резца снимает стружку с круглого железного бруска, как завиток за завитком вырастает из-под резца железная стружка, как она змеей сбегает со станка на пол и, поблескивая светло-серой чешуей, уползает дальше и дальше от станка.
«Вот на этот, непременно на этот станок попрошусь», — решил Степка.
И заторопился искать мастера.
Вдруг из-за столба, подпиравшего крышу барака, что-то фыркнуло и рассыпалось искрами. Степка заглянул за столб и увидел горн, а за ним еще один, и еще один — три горна.
Три мальчика ногами раздували мехи, и огненные искры брызгали из горнов во все стороны. Мальчишка с первого горна, прикрываясь от огня кожаной рукавицей, долго разглядывал Степку, потом протянул ему черную, как головешка, руку и сказал:
— Здравствуй.
Степка тоже протянул парнишке руку и тоже сказал:
— Здравствуй.
Оба постояли, поглядели друг на друга.
— Тебя как звать? — спросил парнишка.
— Степкой. А тебя?
— Меня Готькой. Готька Слетов. А этого вот рядом — Моргачонком, а того — крайнего, рябого — Размазней. А ты чего ходишь по мастерской?
— Я мастера ищу, на токаря пришел учиться. Вон на тот станок попрошусь.
— А ты по контракту?
— По контракту.
— Отдал контракт?
— Нет, не отдал еще. — Степка торопливо сунул руку за пазуху. — Вот он тут, при мне еще.
Трое закопченных ребят осмотрелись по сторонам, заглянули за столб, потом придвинулись к Степке поближе и наперебой зашептали ему в ухо:
— И не отдавай. Мы отдали — видишь? Второй год на дрыгалках заклепки греем. А пришли на слесарей. Мы раз убежали — так нас отодрали в участке и с городовыми привели. Вот он контракт какой. Понял теперь?
А Готька кивнул на стеклянную будку в конце верстака и еще сказал:
— Вон там Оболдуй сидит. Это его конторка. Не пустит он тебя к станку. Колесо заставит вертеть. Убежишь — тоже с городовыми приведут. Не отдавай контракта. Убеги.
— Убеги, — повторили за ним Моргачонок и Размазня.
Степка глядел то на Готьку, то на Моргачонка и Размазню и не знал, на что решиться. Может, и вправду бежать?
И вдруг из стеклянной конторки грохнуло:
— А ну, чего стал? Шагай ко мне!
«Опоздал, — подумал Степка. — Теперь не убежишь».
И он повернул к стеклянной конторке.
Там на высоком табурете сидел тот самый мастер Камкин, что выманил у деда рублевку. Сидел и попивал чай. Жилет у него был по-домашнему расстегнут на все пуговицы.