Степкино детство, стр. 27

Дед вздохнул, пересел к Степке на лавку и сказал совсем другим голосом:

— Вот что, Степушка, тебе о ремесле пора подумать. Ремесло, брат, великое дело. С ремеслом нигде не пропадешь. Она вон думает, — дед кивнул подбородком на Васену, гремевшую на шестке чашками, — она думает, я два века проживу. А мой век прошел. Восьмой десяток добиваю. Того и жди, курносая [21] со двора турнет. Так вот, Степаша, ты думаешь, я с Чернояровым не говорил о тебе? — Дед приподнял со лба у Степки нависший на глаза завиток и пригладил его к волосам. — Говорил. Берет. Гривенник в день, харчи хозяйские. А тебе еще особица — в год пару сапог и каждую субботу баня от хозяина. «Парень хороший, всем взял», — Чернояров про тебя сказал. Вот как, Степушка. Решим дело и под лавку бросим.

Степка поднял глаза на деда. Сидит сгорбившись. Старый. Смотрит на него вылинявшими синими глазами. Забытая трубка потухла в большой узловатой руке. Вот умрет он, и никогда, никогда уж его больше не будет… И жалко вдруг Степке стало деда — так и распирает жалость.

— Дедушка! — голос у Степки сорвался, в глазах дрогнули слезы. — Дедушка, я тебя прошу, я тебя очень прошу, не хочу в бондаря, я токарем хочу…

— Да какие у нас, ко псу, токаря? — заворчал дед. — Видел ты хоть одного?

— Видел! Сколько раз видел! На затоне они машины делают. И я хочу, как они..

Степка вдруг замолк.

С шестка попадали на пол чашки-ложки.

Дед поднялся с лавки.

— Вбил себе в башку: «токарем, токарем!» Пойдешь в бондаря — и весь сказ.

Глаза у Степки разом высохли.

— Сдохну — не пойду! — он вскочил с лавки, будто драться собрался с дедом. — Сам делай бочки-обручи!

Степка стоял против деда, глядел ему прямо в лицо и что-то еще хотел сказать, да слов не нашел.

— Вот тебе и все! — выпалил он на всю горницу. И, хлопнув дверью, выбежал в сени.

С этой минуты понял дед: кончено. Вышел из повиновения внук, не переупрямить его. Быть Степке токарем.

Глава XVI. Облупа

Из дому вышли рано. Этим утром Васена раньше всех в слободке поднялась. В других домах еще и ставни не отпирали, а у Засориных уже кипел на столе самовар.

Важный день нынче у них. Старый Засорин повел внука на Облупу в токаря определять.

Васена проводила их до угла. Там она остановилась, поправила на Степке рубаху, пригладила ему волосы. Хотела что-то сказать, но не сказала и, рывком надернув на лоб платок, повернулась к дому.

Дед со Степкой пошли дальше. Дед всю дорогу молчал, хмурился на Степку. Даже где она, Облупа, не сказал. И Степка не спрашивал: сердится — и не надо.

День выдался ветреный, сырой. Ветер крутил по земле опавший лист. От туч отрывались грязные клочья и низко проносились над землей.

Прошли порядком. В стороне остался вонючий салотопенный завод, где тюлений жир топят. Уже все знакомые улицы миновали. Начались незнакомые. Ну что это за улицы? Ни песку, ни деревьев, ни завалинок. На одной — какие-то шесты торчат, и на шестах позвякивают жестяные банки: должно быть, жестяники здесь работают. На другой — бычьи рога и кости валяются: верно, из них здесь что-нибудь делают. Степка тихонько, про себя, читал названия улиц на дощечках: Костомольная, Плешивая, Жаркая, Замазученная, Механическая. Где же она, Облупа? Неужели еще дальше?

Вот уже и Механическую миновали.

Но вдруг дед остановился и за плечо подтащил Степку к углу, под самую дощечку.

— Ну-ка, возьми глаза в руки, прочти, как эта улица называется?

— Да не сюда нам. Механическая это, — сказал Степка.

— А вот как раз и сюда.

И дед свернул за угол.

Степка остановился: «И чего он путает, этот дед?»

— Да куда же ты? — крикнул он ему в спину. — Говорю же, не Облупа это вовсе! Механическая это.

— Ладно, иди, «Механическая»! — заворчал, не оборачиваясь, дед. — Кому Механическая, а кому — Облупа. Хозяева здесь добры очень к работникам, вот ее и перекрестили Облупой.

Степка шел позади деда и глядел по сторонам. Повсюду бараки настроены. От улицы отгорожены они заборами из толстых плах. За стенами стучит, гремит. Земля на улице черная, изъеденная гарью и шлаком. Ни травинки на ней… Угрюмая улица.

Дед остановился у барака повыше и поновее других, приладил очки на нос и стал читать вывеску на воротах из нового теса:

— «Механическое, кузнечное и медно-литейное заведение вдовы Облаевой с сыном. Прием заказов и ремонта». Здесь, — сказал он. И, аккуратно сложив очки в футляр, постучался в тесовую калитку, захватанную черными пятернями.

— Эй, кто там крещеный? Отворись!

На дворе, гремя цепью, заворчала собака. Калитка приоткрылась, и в щель просунулось измятое сном лицо сторожа.

— Кто такие? Чьи? — спросил он, держа руку на щеколде.

Дед протиснул голову в щель и торопливо заговорил:

— А ничьи. Мы к Камкину. Нас…

Сторож захлопнул калитку так быстро, что дед едва успел убрать голову.

— Нет такого. Проходи! — крикнул уже через калитку сторож.

«Путает все что-то дед. Говорил ему, а он не слушает», — подумал Степка.

А дед никуда от ворот. Пошарил в кармане, вынул пятак и опять постучал в калитку.

— Слышь, ты поищи его. Ha-ко вот тебе на поиски.

Калитка опять приоткрылась, на этот раз пошире. Степка увидел фартук, а на фартуке — круглую бляху.

— Ты по какому, говоришь, делу к Ивану Саввичу? — спросил сторож, проворно опуская пятак за нагрудник фартука.

— Мальчонку определять.

«Что за диво? То нет такого, то есть такой», — думал Степка и во все глаза смотрел то на деда, то на сторожа.

— Ладно, — сказал сторож. — Позову. Обожди здесь. На двор не велено пускать.

И сторож скрылся за калиткой.

— Вот, токарь, видишь, какие дела? Ни коня, ни воза, а пятачок — будь здоров, — со вздохом сказал дед.

Он сел на столбик возле калитки, оглянул толстые плахи заборов, черную от гари и шлака улицу и только хотел плюнуть, как за калиткой послышались шаги, звякнула щеколда — и дед поспешно вскочил на ноги.

За ворота вышел нескладный человек, худой, с покатыми, как у бутылки, плечами и с такими большущими навыкате глазищами, что Степке в первую минуту подумалось: вот сейчас, только что, его стукнули по затылку.

— Сними картуз, мастер это, — шепнул дед Степке.

И сам, сняв картуз, низко поклонился нескладному дядьке.

— Ивану Саввичу почет и уважение.

Мастер крутанул глазищами на деда:

— Здорово. С чем пришел?

Дед взял Степку за руку.

— Да вот, Иван Саввич, внучка привел. На выучку… в мастерство.

Дед кланялся и пригибал ладонью Степкин затылок: кланяйся, мол, кланяйся.

Так стояли они перед этой бутылкой в суконном картузе, держались за руки и кланялись, кланялись — будто идолу какому.

А за бревенчатыми стенками бараков стучали молотки. У соседнего барака пьяный, привалившись спиной к воротам, не то пел, не то выл: «И-эх, ты доля, моя доля».

Чья-то рука высунулась из калитки и ударила пьяного по шее. Пьяный громко икнул и плюхнулся на землю.

Мастеру, видно, наскучили пустые поклоны деда с внуком. Что ему в них! Он для чего-то потрогал торчащий из бокового кармана желтый фут и сказал скучным голосом:

— Не надо нам твоего внучка. И без него добра этого девать некуда.

И повернулся к воротам.

У Степки захолонуло сердце: не берет.

Но дед поспешно бросил Степкину руку и засеменил следом за мастером.

— Да ведь я по контракту, я без жалованья, Иван Саввич, я ведь..

Мастер вдруг обернулся и развел руками:

— Вона! Удивил тож! А по-твоему, и учи, и жалованье плати? Нет, брат, тут не тебе, а с тебя причитается.

И сморщился весь — это он так смеялся.

У Степки отлегло от сердца: «Повеселел, возьмет». И дед во все лицо улыбнулся. И даже сторож с бляхой высунулся за калитку и закивал путаной бородой. Дескать: слава богу, берет.

— Правильные ваши слова, Иван Саввич, — смиренно сказал дед. И, вынув желтую рублевую бумажку, подал ее мастеру.