Степкино детство, стр. 19
Уже весь народ прошел. Только деда одного все нет и нет… А уж поздно. Вечер переходит в ночь. Темная синева опустилась на крыши домов. И все запахло по-иному — и пыль и трава…
И вот уже в синих сумерках загораются огоньки. Значит, зашагал по слободке маленький молчаливый человечек на тоненьких ногах, в сером колпачке на голове.
Под мышкой у него стремянка, тонкая и легкая, как он сам. В руках — фляга с маслом, на поясе ламповый ерш.
Это фонарщик.
Чтобы не тратить спичек, фонарщик таскает с собой зажженную лампу. Лампа на бегу мотается, желтые пятна света прыгают с земли на заборы, с заборов на крыши.
Вот он подбегает к фонарю на углу Безродной, вскидывает на него свою стремянку в три жердочки и взлетает вверх.
Фонарь — вровень с крышей, на которой сидит Степка. А все равно не уследить Степке за руками фонарщика, не понять их проворства. Мелькнет черный ерш в ламповом стекле, булькнет масло из фляги, и огонек вспыхивает. Всё — разом, всё одним духом. И уже хлопает дверца фонаря. И уже сам фонарщик соскользнул на землю, стремянка — под мышкой, и он бежит дальше, к следующему фонарю.
С тех пор как Степка помнит себя, он помнит и фонарщика, и никогда не слыхал он, чтобы фонарщик произнес хоть слово. И старшие не слыхали. Губы у него всегда крепко сжаты, вытянуты в ниточку, точно на ключ заперты. Каждый вечер пробегает он на своих тоненьких паучьих ногах по слободке. А вслед за ним, как звездочки в небе, зажигаются и бегут огоньки.
Чудной он. Ни на одного человека не похож. А может, он колдун какой-нибудь?
Уже зажглись все шесть фонарей слободки — по одному в начале и в конце каждой улицы. Фонарщик засеменил через мост. Теперь и по той стороне побежали огоньки, то пропадая в низинах, то выбегая на бугры. Огоньки уже замелькали по Ново-Продольной, по дороге к городу…
А деда все нет и нет…
Что-то теплое, мягкое ударило Степку в щеку и с тихим писком шарахнулось в сторону. Летучая мышь. Вот она, тут. Зацепилась лапками за выступ на трубе крыши и повисла вниз головой.
Степка осторожно покосился на нее: висит тихая, серая. И уши торчат — большие, прозрачные, будто у человека.
«Сосчитаю до ста, — подумал Степка, — не придет дед — уйду домой. Ну его».
— Раз, два, три, четыре, пять, — считает Степка, зажмурив глаза и прислушиваясь к шорохам. Сосчитал до ста. Тихо. Насчитал еще сто… Нет, не идет дед.
Степка нащупал ногой перекладину и, шурша по ржавчине крыши, стал спускаться вниз. Уперся ногой в последнюю перекладину и вдруг замер. То ли показалось, то ли в самом деле мышь на трубе вздыхает, как человек вздыхает.
Закрыл глаза. Прислушался… Вздыхает.
— Кш-ш-ш, — тихонько шугнул он ее.
Летучая мышь поднялась с трубы и темной паутиной пролетела над его головой.
Лоб у Степки покрылся испариной.
— Деда! — крикнул он.
«Э-да-а», — отозвалось эхо за рекою.
Степка еще больше испугался этого одинокого звука.
— Да дедушка же, где ты? — уже сквозь слезы повторил он.
И будто в ответ — топ-топ! — чьи-то шаги.
Он. Ей-богу, он! Его шаги! И сразу сердцу легко. И страха как не бывало.
Лампа в фонаре осветила знакомую фуражку с надорванным козырьком, щетинистые усы и бритый крутой подбородок. Он, родненький, он.
— Деда, — крикнул Степка с крыши, — что же ты нынче!.. — Голос у Степки осекся. — Что же ты нынче… так долго?
В темноте и Фокеич не сразу понял, откуда его окликают.
— Эге, вон ты где, ваше благородие. Тебя и не видать тут. Как курица на нашесте, нахохлился. А я думаю: кто это меня кличет? Будто твой голос и не твой.
И подошел к самой горнице. Дед тоже большой, немного меньше Митюни. Зато ладный, выправка что надо. Хороший дед.
Задрал кверху козырек и выспрашивает:
— Неужто не боязно тебе одному? Да в темноте эдакой? А?
Степка по голосу деда догадался: добрый он нынче. Вот и нисколько не жалко, что прождал его так долго.
— Тоже скажешь: «боязно». Что я, маленький, что ли, — ответил Степка, вытирая пот со лба.
— Ну, гоп, прыгай, — подхватил дед Степку. — А я тебе гостинец несу, курагу. Мешок прохудился, я и того, мало-мало карабчил.
Степка соскочил на землю и пошел в ногу с дедом.
— Ой, деда! А что у нас тут было! Что было!
— Ну, что было? Должно быть, ангелы-архангелы хотели схватить старую Звонариху.
— Ай, дед, угадал. Вот молодец!
— Ну, а бабы застукали их на дворе и в амбар заперли.
Степка поднял глаза на деда.
— Да-а… Верно…
— А они из амбара убежали.
— Как убежали? Да разве они убежали?
— Ну да, убежали. Проморгал ты их со своим Сусликом. Да еще пятаки у покойника калмыка с глаз сняли.
— Да откуда ты все это знаешь, дед?
— А вот знаю. Сорока на хвосте принесла. Да я еще знаю такое, чего ты не знаешь!
— Ну что, ну что ты еще знаешь? Поймали их, что ли? Ну?
Дед мазнул Степку по носу своей жесткой шершавой ладонью.
— Не запряг, так и не нукай. Знаю, да не скажу.
— Ну и не надо.
До двора дошли молча. Дед вошел в горницу, повесил на гвоздь фуражку, весело глянул на Васену и, садясь за стол, сказал:
— А знаешь, Васена, не придется тебе отсиживать.
Васена поставила на стол миску с лапшой и быстро спросила:
— Не придется? Как так?
— Так. Крышка городовым. Каюк. Ужо на завалинке сама услышишь.
Ефим Фокеич набрал в ложку лапши, оглянулся на Степку и медленно выговорил:
— Завтра — бунт.
Глава XII. На завалинке
После ужина Степка с дедом отправились к Брыкалихе на завалинку. У Брыкалихи самый длинный дом на Безродной, четыре окна на улицу, вот потому и завалинка у нее самая длинная. Нынче там народ должен собраться.
Степка шел по темной улице, а слова деда «завтра бунт» толкались у него в голове.
В горницах светились огоньки. От них темнота на улице казалась еще гуще. В темноте гудели голоса. Много народу вышло нынче за ворота — и мужики, и бабы, и ребятишки, даже старики старые, которым лет по сто, и те вылезли.
— Да, пошумят нынче… — бормотал себе под нос дед.
— Ты что, деда? — Степка схватил его за руку. — Скажи, деда, это что такое — бунт? Ну, скажи! Я ведь очень тебя прошу.
Дед опять, как давеча, мазнул Степку по лицу и сказал:
— Много будешь знать — мало будешь спать.
Вот и толкуй с ним! И всегда с этим дедом так: буркнет какое-нибудь слово, а потом ломай голову целый день. Лешак, а не дед!
И зашагал впереди деда к дому Брыкалихи.
Там, в черноте, кто-то пыхал трубкой. Огонек трубки то пригасал, то разгорался. Из черноты показывались то меховая шапка конопатчика Мамбета, то блестящий череп Васи Трясоголового, то торчащие рожками на голове кончики платка самой Брыкалихи.
Чья-то рука пихнула вдруг Степку в грудь.
— Куда на живых людей лезешь!
Степка остановился. Это ватажницы расселись на бревнах перед завалинкой. Суслик с матерью Маринкой тоже здесь. И Платоша-повитуха тут, и Фролка брыкалихин тут, и еще какие-то — в темноте не разобрать.
— Дед, не споткнись, тут бревна! — крикнул Степка.
Деда сразу все приметили. Все его окликают. «Здравствуй, здравствуй, Фокеич. Подходи ближе. Садись».
Деда все знают. Дед всеми уважен. Ему ото всех почет. Шутка ли — Севастополь оборонять, Плевну взять, своими глазами самого Шамиля видеть? Ну-ка, есть еще такой дед на Бакалдинской? Нет такого деда на Бакалдинской. Есть такой на Выскочках? И на Выскочках такого нет. Только на Безродной у Степки Засорина он один-единственный.
— Фролка, принеси-ка из горницы табуретку Фокеичу, — приказала Брыкалиха сыну, головастому, рослому парнишке.
Ребята его дразнят: баран-башка.
— Фролка, и мне! — сказал Степка.
Весь народ засмеялся. Фролка тоже фыркнул.
— Тебе? Для чего она тебе? Ты, чай, и сидеть на ней не знаешь каким концом.
Ух, барбос этот Фролка, при всем народе подкусил! Хорошо, что темно и никто не видит, как покраснел Степка до самых ушей.