Новеллы моей жизни. Том 1, стр. 85
Волны московской жизни несли меня вперед, но переписка с Милой продолжалась — она писала регулярно, как-то помнила мои даты, а в день моего шестидесятилетия прислала трогательный подарок — альбом с вырезками из чешских газет, где писали обо мне. Согревало меня ее сердце!
Самое главное — она с помощью Йозефа Трегера подписала с чешским издательством «Орбис» договор на перевод моей книги «Дети приходят в театр». Йозеф Трегер согласился написать предисловие, редактировать ее. Мила взялась за это с той же абсолютной собранностью и горением, как делала все. Она крепко верила в чехословацко-советскую дружбу, ценила и берегла творческое взаимодействие наших народов.
И вдруг… она заболела.
Чем? Она не писала об этом. Я узнала много позже. У нее был рак. Он возник неожиданно и душил ее бурно.
В больнице она с удвоенной энергией, несмотря на приступы, продолжала переводить нашу книгу. Когда соседки по палате просили ее поговорить с ними, Мила отвечала:
— Не сердитесь, не могу. Я должна спешить, времени осталось мало, я боюсь, что не успею перевести эту дорогую мне книгу.
Когда она умерла, на ее тумбочке, в ее ящиках, на стуле у кровати лежали листы перевода. Она не успела. Но проложила путь этой книге в Чехословакии, и она вышла там под названием «Время, театр, дети», в ее предисловии я пишу о Миле…
В 1965 году моя жизнь уже входила в колею — идея создания Детского музыкального театра приближалась к осуществлению. Однажды мне позвонили из Министерства культуры и сообщили, что я приглашена на праздник тридцатилетия театра для детей в Праге. К. Я. Шах-Азизов летел туда как директор Центрального детского театра.
В Праге меня встретили представители Театра имени Иржи Волькера и прессы.
Но вот и вечер торжества… Мы — в партере, на сцене руководство театра, местных организаций, министр культуры ЧССР. Он говорит речь. Поздравляет с тридцатилетием театра детей Праги, актеров, говорит о матери чешского детского театра Миле Меллановой.
Вот это благородно! Как жаль, что не дожила она до этого дня. И вдруг слышу, министр продолжает:
— Но у матери чешского театра была русская мать. Это — Наталия Сац. Она сейчас в нашем зале, и ее место здесь.
В проходе появляются артисты с цветами, меня торжественно ведут на сцену, встают, когда я туда поднимаюсь.
Да, театр для детей — дитя Октября. А мы — просто счастливцы, что смогли осуществлять те возможности, которые открыло нам наше Советское государство.
На празднике тридцатилетия Детского театра в Праге мне очень хотелось хоть на минуту зайти в квартиру Милы… Но как?
Ко мне подошла артистка Швандова — она работала в этом театре с его основания, была приглашена туда еще Милой, играла Добрую негру на премьере «Негритенка»…
— Наталия Сац, — сказала она, словно прочитав мои мысли, — Мила Мелланова, умирая, вспомнила вас. В ее квартире все еще осталось по-старому. Имущество оценено в несколько миллионов крон — оно по ее желанию перейдет в чешские музеи, но портрет для вас лежит у Анны. Вы возьмете его?
Ранним утром следующего дня мы уже были в опустевшем особняке на реке Влтаве. Анна встретила меня, как родную. То, что Мила просила передать мне, — фотографии ее «жилья», ее большой портрет, — было продумано до мелочей. К портрету Милы мне дали художественный горшок для цветка и фарфоровую статуэтку — девушку, держащую за спиной подсвечник.
Да, Мила хотела, чтобы теперь ее портрет стоял в моей комнате. И иногда около него горела свеча и стоял живой цветок. Так у меня это все дома и стоит.
Такие люди, как Мила, долго живут не только в памяти, но и в своих делах.
Глядя интересные спектакли в Театре для детей имени Иржи Волькера, я обратила внимание на ярко одаренного, горячо трудоспособного артиста Карела Рихтера. Разговорились. Он тоже работает в этом театре тридцать лет.
— Мила Мелланова заметила меня в самодеятельности, когда мне было восемь лет. Среди профессиональных артистов в ее первых спектаклях участвовали и дети. Каким-то чудом мне дали главную роль — негритенка Нагуа, и я очень любил ее. Мила Мелланова хотела усыновить меня. Мы очень нуждались, но мне было жаль обижать своих родителей. У нее было несколько усыновленных детей, и нам она всегда помогала как-то совсем незаметно, деликатно, я и театральное образование благодаря ей получил.
Иногда жалею — почему не захотел, чтобы она меня усыновила?! Хотя своей матерью в искусстве, в самом главном в моей жизни, кого же мне считать, кроме нее?! Был на сцене маленьким негритенком, теперь играю большие роли и в классических пьесах, а лет еще не так много — тридцать восемь. Директор театра Владимир Адамек меня ценит.
Карел Рихтер много раз мог перейти в театр для взрослых, но он верен детям и юношеству, в нем живет дух его артистической матери Милы Меллановой.
Прости, читатель!
В новелле о замечательной чешской женщине Миле Меллановой я вышла из берегов времени, забежала вместе с тобой из тридцатых в шестидесятые годы… прости! Больше этого делать не буду: обо всем, что было после 1937 года, я хочу рассказать в других главах. Там напишу о Сергее Эйзенштейне, Эрвине Пискаторе, об Игоре Стравинском, Николае Черкасове, Леониде Леонове, Юрии Олеше, Тихоне Хренникове, снова о Клемперере, о Фельзенштейне, Детском музыкальном театре и многом еще.
О Миле Меллановой написала единым дыханием… и перемахнула через поставленные самой себе рубежи времени.
Но и елка на Манежной площади, и прием у А. И. Микояна, и Карловы-Вары со всей многогранностью чехословацких впечатлений подводят меня к возможности рассказать о человеке, который вошел в мою жизнь неожиданно, перестроил ее течение и сильной волей своей и против своей воли. Это был И. Я. Вейцер.
О самом дорогом
Тридцатые годы. Чехословакия. Карловы-Вары. Лечу печенку. Приехала одна — трогательно позаботился Московский комитет партии. Даже назначили мне «опекуна». Это — Глеб Максимилианович Кржижановский, легендарный друг Владимира Ильича Ленина, инженер-электрификатор, укрывавший Ильича от жандармов, автор «Варшавянки».
Глеба Максимилиановича вызвали в Москву, и он передал опеку надо мной Вейцеру.
Большой, черноволосый Вейцер говорил очень мало. Его зеленые глаза глядели пз-под густых черных бровей умно и пристально. В его движениях было что-то медвежье. Он не любил быть на виду, не придавал никакого значения своему внешнему виду. О его фанатизме в работе складывались легенды. Уехать в девять утра и вернуться с работы в четыре утра следующего дня он считал совершенно естественным и сейчас, а в первые годы революции приучил себя к тому же обходиться одним тулупом (и пальто и одеяло). Так было в Вятке, где он был председателем губисполкома, так было в Туле, где он был первым секретарем Тульского комитета партии. Слова «уйти домой» были тогда ему непонятны — он спал на столе своего кабинета. Вещей у него не было никаких. Он сознательно был бессемейным.
— Где было тогда взять на это время? — удивлялся он, когда подшучивали над его аскетизмом, укоренившейся привычкой есть только всухомятку.
Это мне рассказал о Вейцере Глеб Максимилианович Кржижановский, который очень хорошо к нему относился.
— Сейчас Вейцер — народный комиссар внутренней торговли Советского Союза, — добавил он, советуя, если возникнут какие-либо затруднения, прибегнуть к помощи этого надежного старшего товарища.
Откровенно говоря, светло-серый костюм Вейцера, который сидел на нем мешком, хотя и был куплен где-то в Европе, широкополая шляпа со слишком высокой тульей, которую я окрестила «сельскохозяйственный цилиндр», смешили меня, но одной в чужой стране было неуютно, и я ходила с ним три раза в день по колоннадам с целительными источниками. Я любила говорить, он слушать, и тут я вспомнила, что меня с ним знакомят во второй раз. В первый познакомил муж — Николай Васильевич Попов в 1931 году в Берлине, когда я ставила «Фальстафа».