Мужчины двенадцати лет, стр. 19

— Но в какие же часы доктор бывает? — спросила бабушка, уже устав получать этот неизменный ответ.

— В какие часы? — переспросил привратник. — Не знаю, у него нет определенного распорядка. Лучше пойдите к нему в парламент.

Бабушка пошла в парламент, но безрезультатно. Там доктор не мог ее принять: он был очень занят. Она решила написать ему. Своим дрожащим, старческим почерком она настрочила длинное послание. Она ни в чем не упрекала доктора, только вспоминала прошлое и умоляла помочь им — ей и внуку. Описывала тяжелое положение, в котором они оказались, рассказывала, как день ото дня тают те шестьсот семьдесят пять песо, которые остались после смерти сына. Они с внуком уже переехали в маленькую комнату, кухарку пришлось отпустить… Им грозит полная нищета.

Она ничего не писала о том, что внук учится на линотиписта. Ей было стыдно писать об этом. В своих мечтах она уже видела его врачом. Ее сердце болезненно сжималось каждый раз, когда он возвращался с работы с грязными руками, в измятом костюме. Об этом она не могла писать доктору. Да и не надо — это было бы слишком… В конце письма, оставив официальное обращение «доктор» и называя политика просто по имени, бабушка писала:

«Хосе Мариа, подумайте о боге, подумайте о моем сыне Хуане, ведь он нас видит и умоляет вас вместе со мной: подумайте, что бедный мальчик, только начинающий жить, и бедная старуха, жизнь которой уже кончается, возлагают на вас все свои надежды. Ответьте мне хоть два слова. Оставьте записку у привратника, я приду за ней…»

Она отдала письмо привратнику и попросила:

— Вы передайте самому доктору, в собственные руки.

Через неделю она снова зашла.

— Доктора нет.

— А он не оставил для меня письма?

— Нет, сеньора.

— Вы ему мое письмо в собственные руки передали?

— Да, сеньора.

— И что же он сказал?

— Ничего. Он прочел письмо и ничего не сказал.

Бабушка не могла больше выдержать. Она заплакала. Она поняла, что ей не пробить эту каменную стену, высокую, холодную. Бесполезно искать выхода. Бабушка плакала. Она оперлась на руку привратника, потому что чувствовала, что сейчас упадет — не от слабости, а от отчаяния.

Привратнику стало жаль ее. Под расшитым галунами сюртуком, придававшим ему вид совершенно бесчувственного существа, вдруг проснулся простой человек. И этот человек сказал:

— Послушайте меня, сеньора. Вы уж меня не выдавайте, но я вам посоветую: не приходите больше! Вы ведь приходите работу просить, правда?

— Да, работу, для моего внука… Доктор обещал мне…

— Не приходите больше, сеньора. Вы меня не выдавайте…

Я вам говорю: это бесполезно. Мне жалко смотреть, как вы, в ваши годы, зря сюда без конца ходите. Мне приказано вам говорить, что его нет. Сейчас, например, доктор дома. Много раз, когда вы уходили, так медленно, такая печальная, у меня было желание окликнуть вас, сказать вам правду. Но я боялся за себя: я ведь тоже человек бедный. Не приходите больше, сеньора! Я вам не хотел говорить, но он тот раз прочел ваше письмо и сказал: «Пуф-ф! Хорош бы я был, если б устраивал на службу детей всех моих прежних знакомых! Нету дня, чтоб ко мне не явился кто-нибудь, кто меня знает двадцать лет!..» Больше он ничего не сказал и бросил ваше письмо в корзину… Не приходите больше! Зачем вам ходить? Он так со всеми поступает, пока им не надоест и они не оставят его в покое.

— Хорошо, хорошо, большое спасибо. Я больше не приду.

— Только не выдавайте меня… Я тоже человек бедный…

— Нет, нет, что вы… Но зачем же он мне обещал?

— Он всем обещает.

— Всем?.. Хорошо. Большое спасибо. Я больше не приду.

И бабушка пошла прочь, медленно, сгорбившись еще больше, чем всегда. Она была так потрясена, что ни о чем не могла думать. «Но почему же? — спрашивала она себя. — Почему же?» — и сама не понимала, о чем она себя спрашивала.

Внуку она ничего не сказала.

Прошло еще две недели. Однажды утром она посчитала остающиеся деньги и убедилась, что они кончаются. Тогда она вдруг усомнилась, или, вернее, заставила себя усомниться в том, что случившееся действительно правда: что доктору нет никакого дела до матери и сына его товарища по ученью, лучшего друга его юности. Она решила пойти к нему, сделать еще одну попытку, может быть последнюю. Она отправилась в парламент. Слуга ответил ей, как обычно:

— Депутат Ураль дель Серро на заседании. Он не может вас принять.

Бабушка вышла на улицу, чтобы дождаться здесь. Она простояла на улице два часа, прислонясь к стене. Она едва держалась на ногах, которые дрожали от усталости. Вдруг она увидела его. Он вышел из дверей парламента с двумя другими мужчинами. Они громко разговаривали и смеялись.

— Доктор, доктор!.. — воскликнула бабушка и, протянув вперед руки, сделала шаг по направлению к нему.

Он увидел ее и услышал (это она отчетлива поняла), но прошел мимо, не переставая говорить.

— Доктор, доктор! — снова позвала бабушка и, решительно выйдя вперед, загородила ему дорогу.

Он мягко отстранил ее и хотел продолжать свой путь, но старушка, собрав свои последние силы и не двигаясь с места, крикнула:

— Доктор, доктор!.. Выслушайте меня, доктор!

Он быстро вынул из кармана какую-то бумажку, сунул ей в руку, отстранил ее, уже не так мягко, как в первый раз, сел в автомобиль и уехал.

Бабушка осталась стоять, дрожа от волнения.

Ветер трепал билет в пять песо, который она машинально держала в руке. Потом она разжала руку — и ветер унес билет.

Слуга побежал за ним, поймал и подал ей.

— Нет, я не хочу.

— Но ведь это пять песо! — удивленно сказал слуга.

— Я не нищенка! — закричала старушка. — Доктор Ураль дель Серро — негодяй, бессовестный негодяй!

Она взяла билет в пять песо и порвала. Слуга взял одну половину, а какой-то мальчишка — другую. Они начали спорить, кому принадлежит билет.

Бабушка пошла домой. Она шла выпрямившись, необычно легким шагом. Фелипе она опять ничего не сказала.

Иногда внук спрашивал:

— Вы не ходили еще раз к доктору?

— Ходила, но больше не пойду.

— И правильно сделаете.

Однажды, вернувшись вечером, Фелипе протянул ей несколько банковых билетов.

— Откуда эти деньги?

— Это мои деньги, бабушка. Я их сам заработал. Это моя первая получка. Пока я состою на половинном окладе. Но скоро буду получать полный. А доктор пусть оставит при себе место, которое он мне обещал! Теперь можно уж не трогать те деньги, что оставил отец. Вы их сберегите на какой-нибудь непредвиденный случай, например, если кто-нибудь из нас заболеет. Я заработаю на жизнь для нас обоих… Что это вы делаете, бабушка?

Она стояла на коленях и молилась. Фелипе ее не трогал. Когда она поднялась, он спросил:

— Почему это вы молились?

— Чтобы воздать благодарность богу.

— И вы не плачете, бабушка? Это странно. Вы ведь всё улаживаете слезами.

— Нет, дитя мое, я не плачу. Ты меня научил не плакать. Ты меня многому научил!..

— Я, бабушка? Чему же это я вас научил, интересно?

— Ты меня научил… — начала бабушка, но не могла продолжать. Потому что теперь она плакала.

БУТЫЛКА МОЛОКА

Мирин: Ты куда?

Катыш: В молочную. Мне нужно купить литр молока. — И Катыш показывает пустую бутылку.

Катыш — маленький слуга, на попечении судьи по делам несовершеннолетних. У него нет ни отца, ни матери. Это рыхлый, бледный мальчик, с круглыми, как у рыбы, ничего не выражающими глазами, веснушчатый, белобрысый, с обритой головой. Говорит шепеляво. Он в большом синем фартуке, таком длинном, что почти не видно его ног в холщовых тапочках на веревочной подошве. Руки его потрескались, распухли и все в ссадинах от вечного мытья посуды.

Мирин: Я тебя провожу.

И Мирин, живой, худенький, стройный, идет рядом с неповоротливым, неуклюжим, тяжело топающим маленьким слугой. Завязывается разговор. Мирин, более смелый, задает вопросы, а Катыш отвечает на них.