Мужчины двенадцати лет, стр. 14

— Хотела бы я знать, кто были родители этого мальчика. У него дурные наклонности!

И тетка глубоко вздохнула, опечаленная тем, что у этого несчастного десятилетнего мальчика такие дурные наклонности, настолько дурные, что он не вымыл бы добела полы в трех комнатах в удушливо-жаркий февральский день, если б хозяйка не пообещала отпустить его на улицу поиграть.

Гости не пришли. После обеда обе женщины вынесли кресла и уселись подышать воздухом. Тете вышел побегать со своей тележкой. Зенон, скорчившись в комочек на пороге, уткнув в коленки свою большую бритую голову, следил жадными, расширенными глазами за каждым движением Тете.

Вдруг хозяйка в припадке великодушия сказала:

— Зенон, покатай тележку, а Тете пусть сядет в нее.

О, этого не пришлось повторять два раза… Одним прыжком Зенон очутился возле Тете и ухватился за ручку тележки с такой радостью, словно это было необыкновенное сокровище. Тете влез в тележку, и Зенон помчался рысью, как лошадка. Пробежав несколько раз от одного угла улицы до другого, Зенон остановился. Он устал и сказал Тете:

— Я тебя уже пять раз возил. Теперь твоя очередь…

Тете нашел совершенно справедливым, что если Зенон пять раз его возил, то теперь он должен пять раз везти Зенона. Он слез с тележки, и маленький слуга сел в нее, смеясь от восторга. Рот его был открыт — огромная трещина, расколовшая ком сухой земли: его бритую голову, полную шрамов. Он был так счастлив в этот момент, что даже забыл про теткины щипки и в душе примирился с ней и с ее святыми. Тележка тронулась, а он, Зенон, сидел внутри и смеялся как бешеный, взвизгивая…

Недолго длилось его счастье. Когда они поравнялись с домом, хозяйка и тетка, отдыхавшие в своих креслах, вдруг заметили, что в тележке сидит Зенон. Они разом вскочили и с громкими воплями набросились на него. На бритую голову мальчика посыпались удары, его руки сразу посинели от щипков. Обе женщины кричали:

— Плут! Бездельник! Заставить Тете возить его! Этого еще не хватало!

Щипки и затрещины заставили Зенона спрыгнуть на землю. В тележку усадили Тете, осыпая его поцелуями и ласками.

— Если хочешь играть с Тете, так вози его!.. Еще что придумал!..

И хозяйка дала ему ручку тележки, чтобы он вез. Подумаешь, еще услугу ему оказывают! Сначала Зенон хотел отказаться, но вспомнил о щипках и затрещинах, подумал о том, что, если он откажется, его сейчас же пошлют спать, — и принялся тянуть тележку. Тележка двинулась, но Зенон вез лениво, не спеша. Так доехали до угла. Зенон уже хотел повернуть, как вдруг услышал голос Тете, который кричал ему:

— Эй, ты, поторапливайся! Живее, а не то я маме скажу!

Слепой, неудержимый гнев поднялся в душе мальчика с бритой головой. Почему другому мальчику всегда можно сидеть в тележке, а он, Зенон, обязан возить его? Вся ненависть, которую он чувствовал к обеим хозяйкам за их чудовищную несправедливость, за их окрики и побои, мгновенно сосредоточилась на этом неженке, у которого было все, что он захочет, которого ласкали и баловали.

Не думая, что делает, может быть, для того, чтобы не броситься на Тете и не задушить его, Зенон резко поднял ручку и опрокинул тележку. Крак… с глухим стуком ударилась о землю голова Тете. Послышался его плач и страшный крик обеих женщин. Зенон сразу опомнился, раскаиваясь в том, что сделал. Но было уже поздно, слишком поздно. Мальчик продолжал лежать на спине, громко плача, а обе женщины, испуская отчаянные вопли, неслись к месту происшествия. Что теперь делать? Утекать, это ясно. Ах, да ведь все равно его поймают, — если не хозяйка, то кто-нибудь из этих людей, которые сбежались на крик со всех сторон.

По бульвару, пересекающему улицу, быстро мчались взад и вперед автомобили. Прекрасно! Он бросится под один из них — и всему конец! Не будет больше ни хозяйки с ее ворчанием, ни тетки с ее святыми и с ее щипками, не будет больше святого Роке…

Он бросился бежать, преследуемый теткой… Смерть? Что такое смерть? В какую-то последнюю долю секунды в голове его пронеслось воспоминание о девочке-служанке, которая покончила с собой в прошлом году. Он говорил с ней за день до ее смерти. Это была девочка четырнадцати лет, тоже на попечении судьи по делам несовершеннолетних. Она была туберкулезная, и хозяева часто били ее. Она приняла какой-то яд. Зенон забыл какой. Накануне самоубийства она говорила с Зеноном о смерти. Она сказала: «Смерть — это сон». Она не думала ни о небесах, ни об аде. Ни о чем! «Смерть — это сон и больше ничего». Так она сказала, и она верила в то, что говорила, потому что на следующий день приняла яд и умерла. Значит, смерть — это сон? Зенону никогда не удавалось хорошенько выспаться. А ведь лучше навсегда заснуть, чем целыми днями работать, терпеть окрики и побои, выносить присутствие тетки с ее святыми да еще видеть постоянно этого святого Роке с его собакой!..

Зенон перебежал бульвар, остановился на мгновение… и бросился под колеса проезжающего автомобиля. Шофер заметил его — раздался хриплый гудок. И этот звук разбудил в мальчике животный инстинкт самосохранения. Уже упав на землю, он рванулся в сторону, и автомобиль не прошел по всему его телу, а только раздавил ему ногу. От боли мальчик потерял сознание.

Он пришел в себя в аптеке. Открыв глаза, он увидел хозяйку. Она держала за руку Тете, который уже не плакал, а, наоборот, был так спокоен, словно совсем не ушибся. Он увидел человека в белом халате, бинтовавшего ему ногу, двух полицейских и тетку. И в ту же секунду услышал ее голос. Она кричала:

— Бог тебя наказал! Бог тебя наказал! Бог тебя наказал!..

СТАРШИЙ В КЛАССЕ

Симон от природы был робок и боязлив. Не то, чтобы он был слабее своих сверстников или меньше ростом, но он был робок и боязлив, и другие дети, чувствуя это, издевались над ним и даже иногда били его. В детском мире плохо приходится тому, кто опускает голову. Дети не знают сострадания к безответным.

Печальное дитя нищеты, он чувствовал на своих худеньких плечах всю тяжесть двенадцати прожитых лет и хотя не страдал особенно от холода и голода, потому что был слугой в довольно богатом доме, но никогда в жизни не имел никаких прав. В двенадцать лет — и не иметь права бегать и кричать; в двенадцать лет — и не иметь права проказничать и смеяться… Это хуже, чем терпеть холод и голод!

Молчаливый и покорный, Симон с шести лет был уже «маленьким слугой». Едва он научился говорить, а ему уже нужно было выслушивать и исполнять приказания. Печальное дитя скорби, он рано замкнулся в себе, и душа его, дрожащая, безропотно приемлющая все, уготованное ей судьбой, нечувствительная к боли, сделалась послушным орудием в руках всякого, кто захотел бы воспользоваться ею.

Симон в свои двенадцать лет был похож на старичка, измученного долгой, трудной жизнью. И душа у него была такая истерзанная и забитая, что ее можно было бы сравнить со старой, сломанной шваброй или ржавым ведерком, которые долго и добросовестно служили людям, а потом, когда стали уже не нужны, были брошены в темный, грязный угол и забыты навсегда.

Симон был сыном бедной вдовы, у которой было еще четверо малышей, как и он молчаливых и уродливых, грязных и печальных, как и он носивших на лице клеймо уныния, которое большие грязные дома, где ютится беднота, налагают на всех, кто родился и вырос в их черном чреве.

Теперь он был маленьким слугой в зажиточной семье. По утрам он работал, а по вечерам ходил в школу. Впрочем, в школу его допустили, точно так же как допускали во все другие места — из милости. Мать до замужества была служанкой в доме директора школы, и тот согласился принять ее сына — согласился снисходительно и неохотно, словно подавал милостыню.

По утрам Симон исполнял обязанности слуги: бегал по разным поручениям, варил матэ [4] мыл лестницу и подметал, двор; а по вечерам надевал на свои лохмотья школьный халат и, как был, в стоптанных сандалиях, шел в школу и там пытался заучить то, что мог вместить его бедный, истощенный мозг.