О героях и могилах, стр. 72

Такое чувство стало овладевать мною на последнем отрезке пути, точно все было задумано так, чтобы причинить мне как можно больше зла. «Потому что, – вполне здраво рассуждал я, – если бы они вырвали мне глаза в самом начале, у меня не было бы никаких надежд и я не пустился бы в этот непосильный путь через неведомые воды и смрадные болота».

Так рассуждая, я чувствовал, что лицо Старца излучает свирепую радость. Я понял, что мыслю верно и что теперь меня ждет наихудшее из всего, что я испытал в пути. Взглянуть наверх, однако, не хотелось, да это и не нужно было: я и так слышал, что птицы с огромными острыми клювами кружат надо мною, спускаясь все ближе к моей голове; слышал тяжелое хлопанье крыльев по нескольку метров в размахе, то и дело ощущая беглое, отвратительное касание этих крыльев на своих щеках и волосах.

До пещеры, которую я уже различал в фосфоресцирующей мгле, оставалось недалеко, совсем недалеко. Тело мое было покрыто липким илом, и я уже полз на четвереньках. Руки упирались в скопища змей и с отвращением их отталкивали – они кишмя кишели в этом бескрайнем болоте, но теперь, когда я знал, что меня ожидает, страх мой был так велик, что и змеи были мне нипочем.

В конце концов усталость взяла верх, и я повалился. Голову я пытался держать над поверхностью болота, обращаясь лицом к пещере, а тем временем туловище погружалось в тошнотворную жижу.

«Надо же как-то дышать», – подумал я.

И еще подумал: «Но тогда они смогут добраться до моих глаз». Я думал это, словно был проклят и обречен на ужасную операцию, словно я добровольно приношу себя в жертву ради свершения жестокого и неотвратимого ритуала.

Погружаясь в мерзкую, вязкую топь, чувствуя, как колотится сердце, я, глядя вперед и вверх, видел, как огромные птицы неспешно кружат над моей головой. Вдруг я заметил, что одна из них опускается впереди меня; гигантский ее силуэт на фоне заката все приближался, вот громко чавкнула грязь – птица приземлилась прямо перед моим лицом. Клюв у нее был острый, как стилет, выражение отсутствующее, какое бывает у слепых, потому что глаз-то у нее не было – я видел ее пустые глазницы. Она была похожа на древнее божество в момент перед жертвоприношением.

И вдруг ее клюв вонзился в мой левый глаз, и на секунду я почувствовал упругое сопротивление глазного яблока, затем жесткое и болезненное продвижение клюва – тем временем по щеке моей потекла какая-то жидкость. Не знаю, как получалось, что при всем этом – хотя тут не было никакой логики – голова моя оставалась в прежнем положении, будто я хотел облегчить им гнусное их дело, вроде того как у дантиста мы, хотя нам больно, держим раскрытым рот и не двигаем головой.

И, ощущая, как жидкость из глаза и кровь текут по левой щеке, я думал: «Теперь придется вытерпеть то же с правым глазом». Спокойно и как будто беззлобно – вспоминаю, это меня удивило – огромная птица завершила свое дело с левым глазом, а затем, слегка сдвинувшись, ее клюв повторил ту же операцию с правым глазом. И я снова ощутил легкое, недолгое сопротивление упругого глазного яблока, потом жесткое, болезненное вхождение клюва, и опять по моей щеке потекла стекловидная жидкость и кровь; они были совершенно различны: стекловидное тело – жидкое и холодное, а кровь горячая и клейкая.

Потом огромная птица взмыла вверх, за нею последовали ее товарки – я слышал, как они взлетают позади меня и удаляются.

«Самое худшее миновало», – подумал я.

Теперь я ничего не видел, но, испытывая острую боль и странное отвращение к самому себе, не отказался от намерения доползти до пещеры.

И пополз, хотя с трудом.

Мало-помалу мои усилия были вознаграждены: топкая грязь под моими руками и ногами постепенно исчезала, и вскоре по какой-то особой тишине, по ощущению замкнутого пространства и безопасности я понял, что наконец Достиг заветной пещеры. И повалился наземь.

XXIII

Когда я очнулся, тело мое было сковано смертельной усталостью, словно бы я во сне тяжко потрудился.

Я лежал на полу, не понимая, где нахожусь. Голова была тяжелая, я обводил глазами пол вокруг себя, пытаясь вспомнить, что со мной было; я подумал, что, как случалось не раз, я пришел домой пьяный и упал без сознания. В комнату откуда-то проникал слабый утренний свет. Я попробовал приподнять голову и лишь тогда медленно, с усилием оглядел помещение.

И несмотря на усталость, едва не подскочил: Слепая!

С молниеносной быстротой возникло в памяти все: Иглесиас, человечек, похожий на Пьера Френе, небольшая площадь в Белырано, тайный ход. Приподымаясь, делая сверхчеловеческие усилия, чтобы встать на ноги, я лихорадочно обдумывал свое положение и то, как отсюда выйти. Наконец мне удалось подняться.

Слепая все так же внимательно стояла передо мною, точно идол, – такой я увидел ее в первый раз, когда в темноте осветил фонарем. Была ли у меня просто мгновенная галлюцинация? Начался ли кошмар, когда я упал в обморок?

При утреннем свете я уже мог хотя бы бегло оглядеть обстановку: то была обычная комната – кровать, стол, несколько стульев, софа, стереофонический проигрыватель. Я обратил внимание на то, что нет ни картин, ни фотографий, – это убедило меня, что здесь живут слепые.

Дверь, через которую проникал утренний свет, вероятно, соединяла с комнатой, выходящей к улице – не зря, строя прежде свои предположения, я думал о швейной мастерской. Была еще одна дверь, сбоку, эта, вероятно, вела в туалет. Я посмотрел назад: да, та дверца была на месте. Мне паже захотелось, чтобы ее не было – до такой степени нагонял на меня страх нелепый ход для карликов.

Весь осмотр длился несколько секунд.

Слепая молча все стояла передо мной.

Два обстоятельства усиливали мою тревогу: то, что она, как я теперь вспоминал с устрашающей отчетливостью, ждала меня у закрытой дверцы, через которую я вошел, и эта ее загадочная угрожающая неподвижность.

Я наспех обдумывал, что делать, какие слова говорить, чтобы они звучали не слишком нелепо, хоть немного правдоподобно.

– Простите, – пробормотал я, – я зашел с намерением ограбить квартиру, но увидел вас и упал в обморок…

Говоря это, я понимал, сколь бессмысленно звучат мои слова. Они, возможно, могли бы убедить нормального человека, живущего в нормальном доме, но как мог подобный вздор убедить Слепую? Слепую, которая явно ЖДАЛА МЕНЯ?

Мне почудилась на ее лице ироническая усмешка.

И сразу же она исчезла за открытой дверью в другую комнату. Затворила ее за собой, и я услышал звук поворачиваемого ключа.

Я остался в темноте. На ощупь, в полном отчаянии, я кинулся к той двери и стал дергать ручку, но тщетно. Затем, ощупывая стены, подошел к другой двери, справа, но также напрасно – она, как и следовало ожидать, тоже была заперта на ключ.

Прислонясь к стене, я остановился, совершенно убитый, охваченный страхом и смятением. Хаотический рой мыслей кружил в моем мозгу:

я попал в западню, из которой мне не выбраться;

Слепая отправилась позвать Других: теперь они будут решать мою судьбу;

Слепая меня ждала: стало быть, они знали о том, что я приду, – с какого же времени?

Они знали это со вчерашнего дня: с помощью электронного наблюдения на расстоянии они следили за моей возней у двери с висячим замком.

Они знали об этом с того момента, когда Иглесиас обрел сверхъестественные способности членов их ложи, и, следовательно, с того момента, когда он смог проведать о моих тайных намерениях.

Они знали об этом еще раньше: лишь теперь я обнаружил в своих прежних построениях огромную трещину – по необъяснимой рассеянности (рассеянности ли?) я забыл, что, когда Иглесиаса выписали из больницы, его повезли в пансион, адрес которого дал один санитар-испанец, сказав, что там за ним будет очень хороший уход.

Именно в этот миг ясности я пришел к убеждению – страшному и в то же время смехотворному, – что, когда я особенно самодовольно хвалил себя за хитроумие, тогда-то Секта и следила за мной особенно пристально – и с помощью не кого иного, как комической сеньоры де Этчепареборда! О, какой издевательской показалась тогда мысль о том, что все эти дешевые безделушки, провансальские вышивки и фальшивые фотографии четы Этчепареборда были не более чем искуснейшая бутафория! Со стыдом подумал я, что они даже не потрудились провести меня как-нибудь более тонко – нет, они хотели не только обмануть меня, но заодно ранить мою гордость, обманывая такими грубыми приемами, над которыми я потом сам буду смеяться.