Мой товарищ, стр. 27

Тихонок потянул носом и закрутил головой:

— Ох, ох, ох! Вот это запах! Лучше, чем ладан.

Потом пьесу нюхали мать Легкого, жена дяди Тихонка, Леник, Захар, Митька и Тишка. И всем она очень понравилась.

У нас в деревне духи покупают только жены да дочери лавочников, в Бацкене духами в церкви несет от попадьи с поповнами да от купчих. Но наши деревенские бабы тоже любят хорошие запахи, и некоторые из них вместо духов покупают иногда кусочек душистого мыла и кладут его в сундук, где лежат праздничные платки, шали и сарафаны, чтобы от них тоже по праздникам хорошо попахивало.

Что пьесу не приняли, меня не очень огорчало тогда. Я был уверен, что когда-нибудь все же напишу хорошую пьесу, которую если не Большой, то Малый или еще какой-нибудь театр примет к постановке. В этом был уверен и Легкий.

— Ты не падай духом, товарищ, — говорил он мне не раз. — Первый блин всегда комом, и лиха беда начало. Рано ли, поздно ли, а дело у тебя пойдет! И этот генерал Теляковский, может быть, столько же понимает, что и наш Телячья Голова. Недаром у того фамилия, а у нашего прозвище схожи. Дураки они, вот и весь мой сказ!

VI

Мы пасем лошадей

Летом самой большой радостью для наших ребят было гонять коней в ночное. У нас и за человека-то настоящего не считался тот, кто не умел ездить верхом, кто не гонял коней в ночное. И вот эта радость пришла и к нам с Легким, когда нам обоим пошел двенадцатый год. Брат Легкого, Ванька, стал большим, ему исполнилось пятнадцать лет, он пошел на завод работать, и коней у них будет гонять теперь Легкий.

И мой отец решил купить какую ни есть лошаденку, чтобы пахать и боронить на ней.

Лошадь вообще в крестьянском хозяйстве нужна.

Ах, как же я обрадовался, когда отец привел лошадь на двор! Теперь и мы заживем, как люди, теперь и мы перестанем быть бобылями-безлошадниками. А самое главное — вместе со всеми я буду ездить но своей лошади в ночное. Гонять лошадей в ночное мне давно уже хотелось: больно уж там хорошо, как рассказывали ребята.

И вот настал этот счастливый день…

Мать усадила меня верхом на нашу Сивку, строго наказала не ехать быстро, чтобы не слететь лошади под ноги. На мне снизок — шубенка и зипун, на голове — шапка, на ногах — лапти. Я еду одним из первых за лошадиным сторожем дядей Мосеем, который почти каждый год нанимается пасти наш табун.

В деревне три табуна: два — на нашей Горчаковке и один — на Мальцевке. Каждый табун пасет свой сторож, в каждом — более сотни лошадей, не считая жеребят. В ночное коней гоняют с конца апреля до начала сентября. Сторожам платят за это по рублю за лошадь и по четвертаку за жеребенка или по пуду ржи за лошадь и по десяти фунтов за жеребенка. Сторож охраняет коней всю ночь, а ребятишки только приводят их на луг, поле или лесосеку, собирают дрова для костра. Ночью ребята спят, а утром сторож будит их, указывает каждому, где его кони. Ребята ловят лошадей и едут домой. У кого много коней, те гонят их табуном, у кого один или два — ведут в обротях.

У нас нынче сторожем Мосей Щербаков, кривой старик. Он и в прошлом году пас наш табун.

Дядя Мосей считается сторожем самым опытным и толковым. Он некрасивый, лицо изрыто оспой, оспа выела ему глаз, но зато он очень спокойный и добрый, никогда не бьет, как другие, ни коней, ни конюшат. А самое главное — дядя Мосей рассказывает ребятам сказки. И сказок, говорили ребята, он знает тысячи, и такие, что во сне не приснятся! «А уж рассказывает он их так, как никому не суметь», — говорили они.

Я еще не умею хорошо ездить верхом. В нашей деревне и мальчишки и девочки обычно начинают гонять лошадей лет с семи, а годам к двенадцати они уже ездят, как казаки. Я чувствую, что если поеду сейчас рысью или вскачь, то могу слететь. Поэтому я еду за дядей Мосеем. Он всегда ездит только шажком.

Впереди нас бежит собака дяди Мосея, Полкан, который чует волка за три версты. Позади бегут два жеребенка. Дядя Мосей едет на чужой лошади, у него своей нету.

Дядя Мосей едет и помахивает кленовой трещоткой. Трещотка сыплет звонкую дробь: тра-та-та! тра-та-та!

— Дядя Мосей, куда нонче? — кричат ему ребятишки.

— На Стефанов покос, — отвечает дядя Мосей.

К нам присоединяются и другие ребятишки, поменьше, и девочки. У нас, если в семье нет мальчонка-конюшонка, лошади в ночное гоняют девочки. Взрослые ребята, которые пасут уже не первый год, выедут позднее: они нас догонят и перегонят — они скачут как угорелые: не любят ехать потихонечку.

Ребята говорят, что самая интересная ночь в ночном — ночь первая, когда всем конюшатам варят яйца, дают с собой что повкуснее. Та ночь уже давно прошла, я ее не видел. У нас тогда еще не было Сивки. Но для меня и эта ночь — первая, для меня и она хороша. Я еду и замираю от счастья и радости. Вот только бы не свалиться под ноги Сивке, если и дядя Мосей вдруг надумает поехать вскачь. Но дядя Мосей по-прежнему едет медленно и знай помахивает трещоткой, чтобы все слышали, куда мы держим путь.

Тра-та-та! Тра-та-та! — сыплет дробь трещотка.

Мне кажется, что едем уже верст десять, но дядя Мосей говорит, что до Стефанова покоса всего две версты с половиной.

Нас обгоняют ребята, некоторые гонят табуны.

Вот промчался словно вихрь и Васька Легкий. Он даже не заметил меня. Сидит на своей шустрой кобыленке, гнедой жеребке, в руках у него длинная плеть, у него табун из семи лошадей — четыре своих и три соседские.

«Как он ловко сидит! Ну настоящий казак или цыган! Неужто и я когда-либо смогу скакать так? Вот счастье-то будет! А пока мне до такого счастья еще далеко», — думаю я, глядя в темь, куда скрылся мой товарищ.

Вот и Ульча вслед за Легким промчалась. Девочка, а несется как угорелая. Она тоже нынче начала пасти коней, брат ее Роман ушел на Ивотский стекольный вместе с Ванькой, братом Легкого. Ульча мне родня, двоюродная сестра.

— Ах, вот же сумасшедшие! Ну куда гонят? Будто не успеют! — говорит сам себе дядя Мосей.

У дяди Мосея через одно плечо большой, как у пастуха, кнут, через другое — ружье. Правда, ружье его старое, ржавое, шомпольная одностволка, но ребята рассказывали, что оно так бабахает, что оглохнуть можно. Волки всегда удирают, когда услышат его. И стреляет оно потому так сильно, что дядя Мосей сыплет в него пороху целую горсть и забивает чуть ли не до половины ствола пыжей из хлопьев. Я с ужасом смотрю на ружье дяди Мосея: что, если оно когда-нибудь разорвется так же, как и наш револьвер, который мы сделали из безмена? Надо будет отходить подальше, когда дядя Мосей задумает стрелять…

Мы въехали в лес. В лесу уже темно, комары тучами носятся над нами, не успеваешь от них отмахиваться. Лошади фыркают, мотают головами, машут хвостами. Колокольчики, бубенцы и звоночки разноголосо позванивают у них на шее. У нас такой порядок, чтоб на шее у каждой досужей лошади — коноводихи или такой, которая забредать в кусты любит, — что-либо звонкое висело. На нашей Сивке еще ничего нет, но мы еще и не знаем, какова она нравом. Может быть, она и тихая, добрая лошадка.

Вот и Стефанов покос. Это большой луг, который когда-то расчищал какой-то Стефан. Луг длинный и извилистый, вокруг лес и болота, а посередине его — вязы, липы и дубы. Они стоят одиночками, как стога сена.

Дядя Мосей подъезжает к старому кряжистому дубу и слезает с коня. Вслед за ним слезаем и мы. Ребята, обогнавшие нас, уже пустили своих коней на луг и подходят к дяде Мосею.

— Дядя Мосей, а где будут станы? — спрашивают они.

— Один тут, другой — вон под тем вязом, — говорит он.

Горюшко мое! Оказывается, мы разделились на два стана, каждый стан раскладывает свой костер, и Вася Легкий — в другом стане. Он и там уже за атамана, хотя в их стане есть ребята и постарше его. А я в одном стане с Ульчей. Станы разделены по порядку дворов. А мне так хотелось быть вместе с Легким!