Венецианская маска, стр. 67

— Чего вы ждете, сэр? — спросил его граф.

И подавленный Вендрамин, который понимал, что он потерял все, что он не оправдался даже в последней отчаянной попытке спастись из-за молнии, ударившей в этот дом, молча выскочил, не скрывая своей ярости. В глубине души у него было злобное намерение вернуться, чтобы из мести швырнуть пригоршню грязи в гербовый щит этих гордых Пиццамано, которые, как он считал, бесчестно обманули его.

Доменико подождал, пока он выйдет, а затем спокойно обратился к офицеру.

— Если вы позволите нам минутку поговорить с отцом, майор, я тут же буду к вашим услугам.

Но Санфермо, чей вид был мрачен, удивил их.

— Теперь, когда мы остались одни, я могу высказаться. Я вряд ли мог сделать это при Вендрамине. Я не испытываю к нему доверия, достаточного для этого. Я выполняю приказы, которые, скажу вам честно, в высшей степени отвратительны для меня. Когда я получил это назначение, я подумал, не сломать ли мне свою шпагу, чтобы швырнуть ее вместе с моей службой к ногам дожа. Но … — он пожал плечами. — Это место займут другие.

Затем он продолжал уже другим тоном.

— Господин граф, звучит траурный звон по Венеции. Послы, вернувшиеся от Бонапарта, привезли требование, состоящее в том, что патрицианское правительство должно быть смещено, если Венеция хочет предотвратить войну. Бонапарт требует отменить нашу олигархию, а взамен ее установить якобинскую демократию. Лев Святого Марка должен быть сброшен со своего пьедестала, а на Пьяцца должно возвышаться Дерево Свободы. Он требует не меньше этого.

— Демократия! — то было восклицание графа, полное горя и презрения. — «Правительство народа»! Правительство для всех, кто составляет низы общества. Управление государством его простолюдинами, его низшими элементами. Поистине, отрицание всего, что представляет собой государство. Это для Венеции даже хуже, чем я ожидал, а именно — стать провинцией Империи.

— Кажется, так и будет. Демократическое правительство — только шаг к этому, уловка. Вести из Клагенфурта говорят о том, что Договор в Любене, в котором провозглашается мир, предусматривает передачу венецианских территорий Австрии в обмен на Ломбардию. Ясно, милорд, что здесь уже ничего не поделаешь.

Он помолчал и, инстинктивно понизив голос, более откровенно выразил свое намерение.

— Из Вероны пришло сообщение, что граф Эмили и еще семеро других, стремившихся отстоять честь Венеции, расстреляны французами. Честный венецианец не может допустить, чтобы капитану Пиццамано была отведена роль мученика.

Он повернулся к Доменико.

— Вот почему я намеренно пришел произвести ваш арест один. Я не взял с собой людей. Я скажу, что меня просто одолели. Гондола доставит вас до Сан-Джорджо на Алдже, где стоят галеры вашего друга адмирала Коррера. На одной из них вы сможете добраться до Триеста и направиться в Вену.

Когда они оправились от своего изумления, вызванного проявлением такого великодушия, возглас облегчения вырвался у графа, благословившего этого верного друга и честного венецианца.

Но у Доменико еще было, что сказать.

— Сэр, вы подумали о последствиях? О последствиях для Венеции? И, по-видимому, для майора Санфермо? Мой арест станет политической мерой. Это неотъемлемая часть требований французского командующего, одно из условий тоге, чтобы он не направлял свои орудия на Венецию. Разве допустимо, чтобы майора Санфермо французы расстреляли вместо меня в отместку за невыполнение порученного задания взять меня под стражу? Разве это не соответствовало бы французским методам?

— У меня все-таки есть шанс, — сказал Санфермо, громко и беззаботно засмеявшись. — В конце концов, есть надежда. Для вас, капитан Пиццамано, говорю вам честно, надежды нет вообще.

Но Доменико покачал головой.

— Даже если бы я мог воспользоваться вашим великодушием, я был бы обязан учесть и другие последствия, а именно — что французские бандиты могут нагрянуть в Венецию, используя мое бегство как предлог.

Он расстегнул ремень своей шпаги, пока говорил это.

— Мое сердце полно благодарности и восхищения. Но я не могу воспользоваться вашим великодушием. Вот моя шпага, сэр.

Граф стоял с посеревшим лицом, но сохранял непреклонное железное самообладание, к чему его обязывали происхождение и честь. Дрожащая Изотта уцепилась за него, ища поддержки своему телу и духу.

Доменико подошел к ним.

— Если Венеция требует от вас жертвы сына, то ведь жертва -это единственное, что делает нам честь. И я могу благодарить бога, что по своей милости он позволил мне напоследок содействовать избавлению нашего дома от необходимости принести в жертву также и дочь, жертвовать которой было бы недостойно.

Не полагаясь на речи, граф заключил его в объятия и почти судорожно прижал его к груди.

Глава XXXVI. ИЗБАВЛЕНИЕ

Государственные инквизиторы, которые прежде швыряли в пасть львам любую затребованную у них жертву, арестованные по приказу Дожа и Совета Десяти, были переправлены в тюремное заключение в монастырь Сан-Джорджо Маджоре. Тот же указ, обнародованный в ответ на щелканье французского хлыста, открыл тюрьмы одним, в отличие от других, чья судьба до этого момента находилась в руках Тройки.

Многим из них освобождение было подобно внезапному переходу из тьмы к яркому свету, который делал их ослепленными и неуверенными. И более всего это относилось к Марку-Антуану.

Спускаясь уже в сумерках вместе с другими по лестнице Гигантов 38 к выходу, он заметил два установленных артиллерийских орудия. Затем он оказался в бурлящей, любопытной, горластой толпе на Пьяцетта и минуту стоял в нерешительности, не зная, куда направить свои стопы.

Первым делом ему надо было сориентироваться в ситуации: он должен узнать, что произошло за недели его заключения, когда он был оторван от всех новостей. В его глазах орудия у выхода Дворца Дожей и двойная шеренга вооруженных солдат, вытянувшаяся вдоль всего периметра дворца были свидетельством каких-то перемен.

После некоторых сомнений он заключил, что единственным местом, где можно раздобыть необходимую информацию, был дом Пиццамано. Он был в неопрятном виде и не брился два дня. Белье его испачкалось, а туалет был в совершенно плачевном состоянии. Но это не имело значения, хотя он был признателен сумеркам, милосердно скрывавшим все это. В его карманах оставалось еще немного денег, большую часть которых тюремщик уже выудил у него.

Он проложил себе дорогу через бурлящую толпу и, окликнув гондолу со ступеней Пьяцетта, понесся к Сан-Даниэле.

Прошло несколько часов после ухода арестованного Доменико, когда Марк-Антуан входил в этот скорбящий дом. Он почувствовал это в тот же момент, когда ступил ногой на широкие мраморные ступени и вошел в величественный вестибюль, где, хотя ночь уже наступила, портье только сейчас разжигал огонь в огромном золоченом корабельном фонаре, которым это помещение освещалось.

Мужчина безразлично посмотрел на Марка-Антуана, не сразу узнав его, затем он вызвал помощника, столь же печального как и он сам, чтобы проводить Его Превосходительство.

Лакеи наверху двигались молча и бесшумно, словно в доме умершего.

Тревожно удивленный, Марк-Антуан ждал среди блеска салона, пока бледный, угрюмый и изможденный граф не предстал перед ним в свете свечей.

— Я рад наконец увидеть вас освобожденным, Марк. Таково условие, за которое вы должны благодарить французов.

С горечью он добавил:

— Руководители той самой Венеции, ради которой вы кропотливо трудились, никогда не отнеслись бы к вам столь великодушно. Они по-другому относятся к тем, кто им служит. Вот и Доменико отправился за наградой, которой удостоена его преданная служба. Они забрали его на Мурано. Он заключен там в тюрьму крепости Сан-Мишель.

— Доменико! — испугался Марк-Антуан. — Но почему?

— Чтобы он мог вскоре предстать перед командой для расстрела.