Венецианская маска, стр. 25
Марк-Антуан сделал паузу. На его губах играла презрительная усмешка, пока он сочинял ошеломившую Лальманта историю.
— Теперь вы знаете, зачем я ходил во Дворец Дожей. Возможно, вы поняли, что кое-что вы должны были сделать несколькими месяцами раньше.
Замешательство посла увенчалось негодованием:
— Как я мог предпринять шаг такого значения без особого приказа из Парижа?
Марк-Антуан взял нравоучительный тон:
— Полномочный аккредитованный посол не испрашивает специальных приказов для выполнения того, что столь очевидно соответствует интересам его правительства.
— Я не согласен, что это так уж очевидно соответствует нашим интересам. Я не могу понять, как это вообще соответствует нашим интересам. Мы, несомненно, вызовем возмущение. Резкое возмущение. Венецианское правительство не может уступить нашим требованиям, не покрыв себя позором.
— Что ж с этим поделаешь?
— Мы должны будем что-нибудь с этим сделать, если они воспротивятся. В каком положении мы окажемся тогда?
— Цель этого моего предварительного шага и состояла в том, чтобы выяснить вероятность активного сопротивления. У меня нет оснований полагать, что оно будет оказано. Кроме того, я утвердился в своем мнении. Ультиматум должно отправить немедленно. Сегодня.
Лальмант поднялся. Его широкое крестьянское лицо было багровым. Он больше не думал о подозрениях, которые поначалу одолевали его. Он был уже далек от них, более чем убежденный в их полной необоснованности. Этот Лебель проявил себя экстремистом, революционером с непримиримой республиканской выучкой, берущей начало от Робеспьера. Сомневаться в революционном рвении человека, способного задумать такой ультиматум, было полной фантазией. Он все-таки не смог полностью понять объяснений Лебеля по поводу его визита к инквизиторам. Но он даже и не пытался понять этого, ибо ему уже были представлены результаты, что для него оказалось вполне достаточным.
— Вы просите меня направить этот ультиматум? — спросил он.
— Разве это непонятно?
Полная фигура посла стояла прямо перед Марком-Антуаном.
— Извините, гражданин депутат. Я не могу выполнить вашего приказа.
Мелвил стал чрезвычайно холоден и высокомерен.
— Вы осведомлены о полномочиях, данных мне Директорией.
— Да, я осведомлен. Но я не могу совершать такое насилие над моим мнением. Я считаю этот ультиматум опрометчивым и провокационным, противоречащим имеющимся у меня инструкциям, которые требуют поддерживать мир с Венецией. Он требует от венецианского правительства излишнего унижения. Без особого приказа от самой Директории я не могу взять на себя ответственность и поставить свою подпись под этим документом.
Марк-Антуан мгновение смотрел на него в упор. Затем пожал плечами.
— Отлично. Не буду насиловать ваши чувства. Я вынужден взять на себя ответственность, от которой вы увиливаете, — он начал снимать перчатки. — Извольте вызвать Жакоба.
От этого Лальмант вытаращил глаза. Он понял намерение Мелвила.
— Это, конечно, ваше личное дело, — наконец промолвил он. — Но скажу откровенно, будь у меня право запретить вам, я бы им воспользовался.
— Директория будет довольна тем, что у вас его нет. Жакоба, пожалуйста.
Смуглому маленькому секретарю, когда тот пришел, Марк-Антуан отрывисто продиктовал свое заявление, в то время как Лальмант, полный скрытого негодования, мерил комнату шагами.
Заявление было адресовано Дожу и Сенату Самой Светлой Республики Венеции и изложено следующим образом:
«Я имею честь поставить вас в известность, что Французская Директория с серьезнейшими опасениями относится к тому, что в Вероне так называемому графу де Лиллю — бывшему графу де Прованс — предоставлены убежище и условия для создания заговора и ведения интриг против Французской Республики, Единой и Неделимой, которые вышеупомянутым лицом активно используются. Для подтверждения этого мы готовы представить на рассмотрение Вашей Светлости письма вышеупомянутого графа де Прованс императрице России, которые были перехвачены нами не далее, как на прошлой неделе. В свете этой деятельности мы вынуждены рассматривать его пребывание в Вероне как нарушение дружеских отношений, существующих между двумя нашими республиками, и мы вынуждены требовать немедленного выдворения бывшего графа де Прованс с территории Самой Светлой Республики Венеции».
Когда Жакоб закончил, Марк-Антуан взял у него перо и подписал документ: «Камиль Лебель, депутат Директории Франции».
— Отправьте это во Дворец Дожей без малейшего промедления, — приказал он. — Вам понятно, Лальмант?
— О, конечно, — последовал недовольный ответ, и Лальмант вновь отметил:
— Ответственность ложится на вас.
Глава XIV. ОПРАВДЫВАЮЩИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА
Марк-Антуан вернулся в тот день домой с хорошо обоснованным убеждением, что он уничтожил все подозрения Лальманта о двурушнической деятельности того непримиримого республиканца, каким он себя показал, но на сердце у него была тяжесть.
Его объяснение своего визита во Дворец Дожей было бы сразу же отвергнуто, не подкрепи он его тем жестоким ультиматумом, который должен вызвать ряд мер по преследованию его несчастного принца. Но Марк-Антуан должен был спасаться от нависшего над ним разоблачения, и потому предпринял этот отвратительный шаг, поскольку тон последнего письма Барраса убеждал в том, что приказ Директории о предъявлении ультиматума был делом всего лишь нескольких дней.
Марк-Антуан желал бы, чтобы его цели не требовали таких жертв. Этот ультиматум был крайне оскорбительным поступком. И именно таким посчитало его правительство Светлейшей, когда этот документ был представлен ему.
Яростно кляня ультиматум, граф Пиццамано испугал Марка-Антуана, сообщив ему, что государственным инквизиторам известно о пребывании Камиля Лебеля в Венеции. Ультиматум, на котором стояла его подпись, считалось, был вызван событием предыдущей недели с Рокко Терци. Поскольку с тех пор прошло недостаточно времени, чтобы связаться с Парижем, стало ясно не только то, что Лебель находится в Венеции, но и то, что он действует по своей собственной инициативе. Его ультиматум был воспринят как злонамеренный жест представителя ярых якобинцев.
Такое толкование дало Марку-Антуану понять свой просчет, заключающийся в упоминании о перехваченном письме императрице России. Но он решил не придавать этому значения.
Светлейшая склонила в рабской покорности свою некогда гордую голову. Она проглотила обиду, подчинившись французскому ультиматуму, и Людовик XVIII отправился из Вероны в свои скитания.
Он уехал не без соответствующих гневных высказываний, которые были явно ниже достоинства принца. Этот случай является иллюстрацией того, что соотношение выгод может проявиться в выполнении взятых обязательств. Вместо благодарности за оказанное гостеприимство, он выразил лишь возмущение тем, что Венеция была орудием Бонапарта. Он потребовал, чтобы имя Бурбонов было вычеркнуто из Золотой Книги Светлейшей и чтобы комплект вооружений, подаренный Венеции его предшественником Генрихом IV, был возвращен ему. То были ребяческие требования, и так они были и восприняты. Однако, они увеличили чувство стыда и позора в Сенате.
Не прошло и недели, а Марк-Антуан был поддержан ясным приказом предъявить именно такой ультиматум, содержавшимся в депеше Лальманту от Директории; так что мнение посла о кристальном якобизме Лебеля было теперь подкреплено возросшим уважением за его проницательность и предвидение.
Некоторым облегчением Марку-Антуану было то, что проблема, связанная с виконтессой, решилась ходом событий. Во-первых, разоблачать ее сейчас было бы в конечном счете опрометчиво ввиду подозрения, которое уже пало на него в деле Терци. Во-вторых, предпочтительнее было оставить ее на свободе, потому что, подконтрольная ему, ее деятельность являлась каналом информации.
С началом лета равнодушие венецианских правых к обеим воюющим сторонам стало более заметным. Манин все-таки обуздал раздраженное общественное мнение известием о том, что свежая австрийская армия под командованием генерала Уормсера вот-вот обрушится на Италию. Она пришла в конце июля и, скатившись со склонов горы Балдо, нанесла французам поражение. После этого вера в Империю возросла и Венеция предалась веселью даже несмотря на то, что в середине августа Уормсер, потерпев поражение, в беспорядке отступал к Тиролю. Колеблющиеся говорили об австрийских победах на Рейне и о стойкой обороне Мантуи, не без основания утверждая, что Бонапарт скован ее упорством.