Избранное, стр. 71
И Олешек начал свой рассказ с того, как четыре года назад он вместе с Небываевым вернулся в Чумукан.
13. «На аркане длинных дней»
Каждую весну Васильча с семьей спускался с Шильских гор и ставил свою урасу на берегу Тугура. Чильборик вырос за шесть лет, Но по-прежнему любил взбираться на скалу, стоять над стремниной и глядеть на море, вспоминая голубых лис, о которых когда-то рассказывала Улька.
Однажды он увидел, как в залив вошел пароход и бросил якорь.
«Не те ли это люди, которые искали когда-то старый дом?» — подумал Чильборик и бросился бегом со скалы, чтобы встретить спущенные с парохода шлюпки.
Пароход был другой, и людей было много. Они привезли сети, пилы и не искали ни котла, зарытого под скалой, ни старого дома.
«Нет, это не те люди», — подумал Чильборик.
Но одного человека он узнал. Когда-то ночью на Лосевых Ключах Чильборик сидел на его коленях, и олени пили из берестяной купели воду.
И другой человек показался ему как будто знакомым. Но одежда на нем была странная, — Чильборик никогда не видел красноармейской шинели.
Человек этот с радостью вошел в урасу Василии, сел на камалан и заговорил по-тунгусски.
— Кто теперь голова в Чумукане? — спросил он.
— Чекарен, — ответил Чильборик.
— Кто теперь силен в Чумукане?
— Купец Грибакин и урядник Матвейча.
— Кто теперь богат из тунгусов?
— Осип Громов с сыном Прокофием.
— Где же Хачимас из бэтюнского рода?
— Иди в Чумукан, и ты узнаешь все! — ответил Чильборик, которому надоели вопросы.
Человек поднялся и, в самом деле, пошел по чумуканской тропе. Он снял шинель и нес ее под мышкой, как оленью шкуру.
Люди на берегу шумели, устраивая лагерь, валили лес, жгли большие костры. Пароход стоял на месте.
— Придется нам снова перекочевать с Тугура на Лосевые Ключи, — сказала Улька Чильборику.
— Подождем, — ответил тот. — Я слышал — гиляки тоже рубят лес на Семи Озерах и гонят его по воде в Амур. Я слышал — на Шантары приходят пароходы; там поселились люди и что-то строят.
— Чильборик прав, — сказал Васильча. — Отодвинем свою урасу подальше и подождем. А человека, ушедшего в Чумукан, я вспомнил. Это охотник и пастух Олешек…
И в Чумукане с трудом узнали Олешека. Он пришел туда на пятый день, усталый. Он отвык ходить по тайге и, увидев, наконец, чумуканскую мель, сел на песок и долго слушал свист куликов.
Чумукан был по-прежнему беден и мал. Среди темных юрт блестела крыша грибакинокого дома. Бэтюнский род стоял стойбищем на берегу Уда.
Олешек пришел в совет и нашел там одного Грибакина. Купец долго смотрел на шинель Олешека; угрюмое лицо его хмурилось. Но Олешек тихо стоял перед ним, наконец сказал:
— Что ты делаешь тут, купец?
— Разве ты не видишь, что совет в моем доме? — громко ответил Грибакин.
— Где Хачимас?
— Хачимас — голова в совете, а сейчас ловит корюшку.
Олешек ушел, больше ни о чем не спросив.
Стойбище стояло на той же поляне. Темная река по-прежнему бежала по отмели.
Мальчишки, игравшие в бабки, увидев Олешека, поглазели немного и переменили игру. Они поставили бабки в кружок, положили посредине щепку, изображавшую костер, и назвали игру «мата-оморен» — «гость пришел».
Олешек спросил у них, где халтарма Хачимаса.
То была уже не халтарма, а настоящая ураса, крытая до низу двойной ровдугой.
Из урасы вышла девушка. Олешек радостно подбежал к ней.
— Никичен!
Девушка отступила.
— Никичен! — повторил он.
Она качала головой. Все не верилось, что это Олешек. Потом вскрикнула, засмеялась, протянула ему руку.
Они вошли в урасу. Вдоль стен лежали камаланы, похожие на шахматные доски, из квадратов черных и белых шкур. Над очагом на лыках висела эмалированная посуда.
— Богат твой дом, — задумчиво сказал Олешек. Он сидел, стараясь не смотреть на Никичен. Как только поднимал глаза, она хватала шкуру, валявшуюся у очага и начинала мять.
То не было смущением. Но мужчина не должен видеть женщину без работы.
— Оставь шкуру, — усмехнувшись, заметил Олешек.
Он внимательно, с нежностью смотрел на Никичен.
Она казалась высокой для тунгуски, слишком узко было ее лицо и не слишком черны глаза. Не потому ли до сих пор никто не взял ее замуж? Платок, прикрывавший косы, говорил, что она еще девушка. В ухе блестело стеклышко от серьги. На поясе поверх нанковой рубахи висела серебряная цепочка от трубки и медный игольник.
— Сколько дней прошло, как мы расстались? — сказал Олешек. — Считала ли ты, Никичен?
— Я считать не умею. Когда солнце всходило, говорила — день; когда солнце заходило, говорила — ночь. Но я ждала тебя долго.
Никичен оставила шкуру, достала из кожаного мешочка жилку с бисером и открыла игольник. Она вышивала, когда пришел Олешек. Почти готовая каптарга лежала на камалане рядом. И узор на ней — пальмы, смолевки и мак — был уже знаком Олешеку.
— Для кого ты снова вышиваешь каптаргу?
Лицо Никичен потемнело, она нахмурилась, отвела свой взгляд в сторону.
— Для Прокофия.
«Вот откуда ровдуга на урасе, дорогая посуда, цепочка на поясе Никичен», — подумал Олешек.
— Богат твой дом, — повторил он угрюмо.
— Все, что ты видишь, дал нам купец Грибакин в долг, потому что Хачимас — голова в совете.
Никичен сказала это с гордостью. Не всякому купец даст в долг.
Олешек ничего не ответил, но стал еще угрюмей, поднялся и вышел.
Тогда только Никичен заметила, что он чуть хромает и ему больно.
«Не отсидел ли он себе ногу на камалане?» — подумала она.
Целый день Олешек ходил по стойбищу. Соседи радушно принимали его. Они узнали, что Олешек воевал с врагами советской власти, был ранен в ногу и может прочесть на бумаге слова.
Но то, что слышал он от тунгусов, не радовало его.
Точно слабый ветер, прошумели годы над этим берегом. Нужда по-прежнему жила в урасах. Года четыре назад неожиданно вернулся урядник Матвейча. Он был тихий, без сабли, но кто-то сделал его опять хозяином фактории. Он продавал кирпич чаю в полтора раза дороже, чем купец Грибакин, а купец — вдвое дороже, чем прежде. Хачимас был головой в совете, но Чекарен считался первым в роде и держал печать у себя.
И овены думали, что так надо.
Олешек поселился в урасе тунгуса Егора, отдав за это три пачки табаку.
Он позвал в гости двух молодых пастухов и трех самых бедных охотников из бэтюнского рода. Он угостил их чаем, печеным хлебом и сахаром.
Щедрость не покинула его.
Он сказал пастухам и охотникам:
— Меня зовут большевиком. Запомните это. Я научился узнавать врагов бедных людей. Вас же зовут по-старому, и враги по-прежнему живут между вами.
— Что же нам делать?
— Гнать их, как гонят диких оленей по глубокому снегу, пока они не упадут.
Целый месяц жил Олешек в стойбище. Он не ловил корюшки — не было сетей, не ходил на зверя — не время было для охоты.
Он играл с мальчишками на берегу в бабки, придумав для них новую игру, которую назвал «школой». Одну бабку обвязывали ленточкой и ставили в стороне. Кто собьет ее, тому Олешек показывал букву. Самые меткие знали уже половину азбуки.
Никичен приходила смотреть на игру. Олешек и ей показывал буквы. Она смеялась, так как запоминала их плохо.
Ей было жалко Олешека, не ловившего ни зверя, ни рыбы. Чем он будет сыт?
Каждый день приходил в ее урасу Прокофий, но без Олешека ей было скучно. Олешек был по-прежнему статен и ловок. Только странная одежда делала его суровым.
Никичен показала ему стадо Хачимаса — десять маток и десять аянских оленей. Среди них был ее новый севокин, крупный, как молодой лось. Никичен продела в его уши красную нитку с кисточками. Олешек не взглянул на ее севокина.
Кончился ход корюшки, и Никичен принесла Олешеку полный мешок с рыбой.
— Ешь, — сказала она, — в этом году хороший улов!