Избранное, стр. 60

Никичен в страхе молча отступила перед тем, что сделал отец. Но, когда страх прошел, она оскалилась от гнева и сказала:

— Это мясо не будет сладким ни для тебя, ни для твоих гостей!

Хачимас, присевший на корточки, чтоб свежевать оленя, с удивлением посмотрел на соседей и повторил вслух то, что подумал утром о Никичен:

— В кого уродилась она, не знаю. Мать ее была доброй женщиной.

Старый Аммосов сочувственно чмокнул губами и взялся за нож, чтоб помочь Хачимасу. Он снял шкуру с головы Суона, положил в нее кусочек сала и повесил на дерево, чтобы вкусно пахло, если дух оленя ночью придет к их кострам.

Никому не было дела до горя Никичен. Только один Олешек старался утешить ее. Он сходил с ней на реку за водой, подарил новую трубку из черемухи, насыпал в каптаргу полную горсть маньчжурского табаку.

— Не жалей, Никичен, Суона. Еще будут у Хачимаса олени, еще будет у тебя севокин. А сегодня мы празднуем нового голову нашего рода — советы. Мы будем сегодня сыты и рады.

— Если ты не жалеешь Суона, которого я растила для твоего стада, то ты не жалеешь себя, — ответила Никичен сердито. — Я не подарю тебе новой каптарги.

— Не надо, не дари, — беспечно сказал Олешек. — Лучше пойдем скорей. Видишь, чай и саламат готовы.

Праздник уже начался. Хачимас каждого одарил мясом, Он вынул печень, багровую, как раскаленный нож; вынул розовые легкие и разделил их на части по числу соседей, а голень, наполненную мозгом, подал Небываеву, Тот повертел в руках сырую кость, не зная, что с ней делать.

— Ешь, — сказал Хачимас, — сладок мозг в голени оленя.

— Нет, браток, — ответил Небываев, — сырого не едим, — и отдал кость Никичен.

Она разрубила ее топором и долго сосала мозг, и сердце ее понемногу отходило. Но все же недружелюбно, с обидой смотрела она узкими глазами на русских, на этих красных, не расстающихся со своими ружьями даже тогда, когда берутся за ножи, чтобы есть мясо ее севокина.

Пока варилась оленина, тунгусы пили кирпичный чай. Они крошили его охотничьими топорами, а крошки, прилипавшие к ладоням, как маковые зерна, бросали в рот.

Пили много, чтобы к еде приступить с полным желудком. И когда уже казалось — больше пить невозможно, взялись за оленину. Зубам помогали ножами. Как смычки, ходили лезвия у самых губ. Ели не жадно, с серьезными лицами, выражавшими бесконечное уважение к мясу. Но съели все: и саламат, и порсу, и корюшку. Потом перешли в другую урасу. И там съели все, и перешли в третью…

Небываев приказал открыть ящик с галетами. Но этого оказалось мало для множества гостей.

Хруст сухарей был громче треска горящих сучьев.

Сытость пьянила. Олешек и двое молодых тунгусов вышли на берег, на песок, белевший под луной, стали в круг, взялись за руки и крикнули:

— Яхор [37]!

— Яхор! — повторили тунгусы у костров и один за другим оставляли еду и входили в круг танцующих.

— Ходерга [38]! — крикнул Олешек громким голосом.

— Ходерга! — повторили все, взяв низкую ноту, и медленно закружились справа налево, опуская и поднимая сомкнутые руки.

Иные накрест закладывали ногу за ногу, иные двигались по кругу плавно. Но движения всех были одинаково сильны и стройны.

Вступили в круг женщины. Они не кричали. Вошла Никичен, стала между Олешеком и Прокофием — сыном богатого Осипа — и взяла обоих за руки. Она все еще была печальна и, когда другие кричали: «Яхор, хорошо! Ходерга, хорошо! К нам пришли гости, богатые справедливостью!», она тихо повторяла:

— Плохо…

Танцевали за полночь.

Песок скрипел под мягкими олочами. На отмели шипело море. Луна, почти круглая, стояла над берегом и светила так сильно, что виден был бисер на расшитых олочах девушек. Кружились все сильней.

Далеко лаяла лисица.

Партизаны спали. Небываев сидел у палатки, слушал. И казалось ему: то кричит у опушки, над морем, огромная птица.

5. Удачная сделка Герберта Гучинсона

Настал полдень, тяжелый для Небываева. Тунгусы обступили палатку партизан. Она осветила белизной полотна их темные лица, впалые щеки под широкими скулами, голодные взгляды. Вчерашняя сытость прошла.

— Сход кончился вчера, — сказал Небываев. — Зачем вы пришли сегодня?

— Мы пришли за нашими ртами, — ответили старики. — Они привели нас с гор к морю ловить унжу, майму и корюшку. Но снегу много, реки быстры, и рыбы мало в этом году. Плох урожай на белку и зверя. Мы едим нерпичьи шкуры, крошим старые трубки и набиваем ими новые, чтобы вспомнить запах табака. Мы принесли тебе меха на суглан.

Они сели на землю, вынули из мешков связки белок, рысьи и барсучьи шкуры и положили их себе на колени.

— Вот наши товары. Где же твои?

— Я пришел сюда не торговать, а воевать.

— С кем? С нами? — спросил хитрый Осип. — Если ты против купцов, то среди нас их только один. Ты посадил его в дом и запер. Если ты против богатых, то где же ты видишь их? Не повторил ли Хачимас твоя слова — мы богаты только долгами? Посмотри!

И Небываев посмотрел на нищее стойбище тунгусов, на палатки и шалаши, крытые кожаной ветошью, латанные берестой, на праздничную одежду охотников, — даже у самых богатых она выглядела убогой.

— Мы сами бедны и идем воевать с нашей бедностью, — сказал Небываев и перевел свой взгляд на тихий берег, на камни, на море, отливавшее сизым, как шея горлинки. И вдруг, протянув руку, крикнул: — Японцы!

За полосой мели стоял пароход и дымил. Флага не было видно на его мачте.

— В ружье! — сказал тихо командир Десюков.

Пароход был скорее похож на торговую шхуну, но партизаны знали, что японцы любят десанты. И на простой шхуне можно привезти солдат.

Партизаны разворачивали вьюки с патронами. Кореец Ким задыхался от радости: наконец-то он будет драться!

Тунгусы бежали к берегу.

Небываев кинулся им наперерез. Толпа вернулась с покорностью и удивлением. Берег как был, так и остался пустым. Деревья, откос реки и постройки Чумукана скрывали стойбище.

— Вот наши враги и ваши враги, — сказал Небываев. — Нас мало. Кто хочет винтовки, охотники? Подходи, разбирай патроны.

— О-ох, — протяжно вздохнул Осип. — Мы не знаем, как их держать в руках. Мне не знаем, что такое война. У нас нет врагов.

— Осип врет! — крикнул Олешек. — Мы знаем, как стрелять в зверя, если он бежит на нас. Дай мне винтовку!

— Дай и мне, — сказал Хачимас. — Я попадал на сто шагов в картуз, повешенный на пихту.

Подошли еще пять тунгусов, чтобы примерить патроны к своим ружьям.

Цепь легла под откосом. Часть спряталась за складом Грибакина, стоявшим на самом берегу. С парохода спустили моторную шлюпку. Дергаясь на волне, стреляя дымком, она пошла к берегу. Все это было не похоже на японский десант.

Шлюпка замедлила ход, словно испугавшись безлюдья и пустоты берега. Потом повернула вдоль мели и направилась в устье реки. Небываев ждал, пока она подойдет к берегу. Он вышел из-за склада, помахивая наганом.

Десюков взял винтовку наперевес.

Тунгусы и партизаны бежали к шлюпке. Моторист-японец широко открыл рот и крикнул. Он выпустил руль, поднял черную от масла руку и показал на человека, сидевшего на корме.

— Вот хозяин, аната [39]!

— Выходи, — сказал Небываев.

Человек в фетровой шляпе, с молодым багровым лицом прыгнул на берег.

Небываев увидел в глазах его надменность и скрытый испуг.

— Говоришь по-русски? — спросил Небываев.

— Говорим на всех языках, чтобы покупать и продавать.

Он сдвинул шляпу набок. Этот жест придал ему вид независимый и веселый. Он застегнул пиджак и дотронулся до дула десюковской винтовки.

— Мы пришли торговать, а не воевать. Мое имя: Герберт Гучинсон. Хо! — Он засмеялся. — Красные, белые — нам все равно. Мы продаем и покупаем.