Избранное, стр. 6
Здесь, во дворе, тоже туманно немного. Еще ветви берез блестят от капель ночного тумана, ствол влажен — дерево еще не очнулось от сна.
Слишком рано вышла Таня из дому, очень рано. Однако слышны уже в переулке шаги. Они стучат по земле, они звенят по камню. Кто-то спешит на пристань. Брат ли идет встречать сестру, или отец спешит обнять сына, или просто рыбак ждет с пароходом вестей? А может быть, это и Филька торопится в последний раз перед школой половить у пристани ершей?
Таня присела на скамью у ворот.
Она слушала. И слух Тани чутко бодрствовал среди сонной травы, дремлющей под ее ногами, и сонных ветвей, дремлющих над ее головой.
И далекий свисток, такой далекий, что только в ожидании может сердце услышать его, коснулся слуха Тани. Это свистел пароход за Черным мысом у маяка.
Таня открыла калитку и вышла и снова вошла во двор, постояв неподвижно у цветов. Не сорвать ли их все-таки, пока они еще живы и могут доставить радость отцу? Это ведь все, что у нее есть.
И Таня сорвала цветы — саранки и ирисы, еще прежде выращенные ею с заботой.
Затем она позвала собаку. Тигр охотно вышел с ней на улицу. И они прошли через весь город, который еще не совсем проснулся. Только одна каланча никогда не знала сна. Крошечная дверь наверху, похожая на бойницу, была открыта навстречу ветру. И флаг был поднят и тянулся все в одну сторону — к реке.
К реке направлялись и прохожие, спешившие на пристань.
Таня на секунду остановилась у спуска, чтобы сверху посмотреть на родную реку. О, какая светлая она, хотя темные от хвои горы рядами стоят на берегу! О, какая большая — даже тень от этих гор не может ее закрыть! Не по ней ли хотелось плыть Тане далеко, в иные страны, где обитает дикая собака динго. Не плывет ли она к ней сама?
А пароход подходил уже близко. Черный, кряжистый, точно скала, он все же казался малым для этой реки, терялся в ее светлой равнине, хотя рев его долго отдавался в глубине лесистых гор.
Таня стремглав бросилась по спуску вниз. Пароход уже отдавал причалы, чуть навалившись на пристань, полную народа. А на пристани тесно от бочек. Они повсюду — и лежат, и стоят, точно кубики лото, в которое только что играли великаны.
С парохода махали платками. Не ей ли это? Она побледнела. Она тоже помахала рукой, через силу подняв ее кверху. Ах, это просто забавно! Как в толпе она узнает отца, которого никогда в своей жизни не видала? И как он узнает ее? Она не подумала об этом, когда бежала на пристань. Зачем поддалась она невольному желанию сердца, которое теперь так стучит и не знает, что ему делать; умереть от обиды или стучать еще сильней?
И вот стоит она теперь с жалкими цветами возле бочек, и старая собака лижет ее ноги, не в силах ей ничем помочь.
А пассажиры проходят мимо.
Может быть, вот они — их трое: он в шляпе, блестящей от ворса, женщина стара, а мальчик высок и худ и в достаточной мере противен.
Но нет, они проходят мимо, никуда не глядя, никого не ожидая встретить.
Или, может быть, вот они — их тоже трое: он толст, в кепке из толстого сукна, она молода и некрасива, а мальчик тоже толст и противен еще в большей мере.
«Да, кажется, они».
Таня шагнула вперед. Но взгляд человека был сух и недолог, а толстый мальчик показал рукой на цветы и спросил:
— Ты продаешь их?
Дрожа от обиды, Таня отошла в сторону. Она не вскрикнула. Она только спряталась за бочки и здесь простояла до самого конца. Никого уже не было на пристани. Не гремели доски под шагами. Все ушли, чего стоять? Они просто не приехали сегодня.
Таня вышла из-за бочек. Уже матросы отправились в город, и мимо прошли санитары с носилками. Они всегда уходили последними. Таня пошла с ними рядом.
На носилках под суконным одеялом, вытянув ноги, лежал мальчик. Лицо его было багрово от жара. Однако он был в сознании и, боясь вывалиться, крепко держался за края носилок. От этого усилия или, может быть, от страха смущенная улыбка бродила на его губах.
— Что с ним? — спросила Таня.
— На пароходе заболел. Малярия, — коротко ответил, санитар.
Заметив Таню, идущую рядом, мальчик подавил свой страх, лег прямо и долгим, немного воспаленным взглядом посмотрел на Танино лицо.
— Ты плакала недавно? — спросил он вдруг.
Таня закрыла цветами свой рот. Она поднесла их к лицу, словно эти несчастные саранки имели когда-нибудь приятный запах. Но что может знать этот больной мальчик о запахе северных цветов?
— Ты плакала, — твердо повторил он снова.
— Что ты, мальчик! — ответила Таня, кладя к нему на носилки цветы. — Я не плакала.
И человек, последним сбежавший с трапа на пристань, уже никого не увидел на ней, кроме одинокой девочки, печально поднимающейся в гору.
V
Этот первый день в школе, радостный для всех других детей, был тяжелым днем для Тани. Она вошла одна на школьный двор, вытоптанный детскими ногами, Сторож отзвонил уже.
Она толкнула тяжелую дверь. В коридоре, как и на дворе, было светло, пусто, тихо. Неужели она опоздала?
— Нет, — сказал ей сторож, — беги скорей. Учителя еще не расходились по классам.
Но она не в силах была бежать. Медленно, точно продолжая взбираться на крутизну, шла она по длинному натертому воском коридору, а над ее головой висели плакаты. Во все десять огромных окон освещало их солнце, не утаивая ни единой запятой. «Ребята, поздравляем вас с началом нового года». «Добро пожаловать!» «Будем учиться отлично».
Маленькая девочка с тонкими косичками, завитыми на кончике в кольцо, пробежала мимо Тани и на бегу обернулась к ней.
— Их бин, ду бист, ер ист! — прокричала она по-немецки и показала ей язык.
Девочка уже исчезла за поворотом, а Таня остановилась у высоких дверей. Тут ее новый класс. Дверь была закрыта, и в классе шумели. И этот шум, как милый шум реки и деревьев, с ранних лет окружавший ее, привел в порядок ее мысли. Она, словно мирясь сама с собой, сказала: «Ну ладно, забудем все».
Она распахнула дверь. Громкий крик встретил ее на пороге.
А она уже улыбалась. Так человек, вошедший с мороза в избу, еще не различая с холода ни лиц, ни предметов в доме, все же улыбается заранее и теплу, и словам, которые еще не сказаны, но которые, — он знает, — не будут враждебны ему.
— Таня, к нам! — кричали одни.
— Таня, с нами садись! — кричали другие.
А Филька сделал на парте стойку — прекрасную стойку, которой мог бы позавидовать каждый мальчик, хотя вид у него был при этом печальный и он более внимательно, чем другие, смотрел Тане в глаза.
А Таня все улыбалась.
Она выбрала Женю в подруги и села с ней рядом, как сидела в лагере у костра, а Филька поместился сзади.
И в ту же минуту в класс вошла Александра Ивановна — учительница русского языка.
Она поднялась на кафедру и тотчас же сошла с нее.
Затем она приблизилась к детям настолько, что между ними и ею уже не было никаких преград, кроме собственных недостатков и достоинств каждого. А была она молода, лицо имела свежее, взгляд светлый и спокойный, невольно привлекавший к себе внимание самых отчаянных шалунов. И всегда на ее черном платье сияла маленькая звездочка, выточенная из уральского камня.
И странно, ее свежесть и молодость дети никогда не принимали за неопытность, над которой они не упустили бы случая посмеяться.
Они никогда не смеялись над ней.
— Ребята, — сказала она, после долгого летнего перерыва пробуя свой голос. Он был у нее по-прежнему глубок и тоже невольно привлекал к себе внимание. — Ребята, сегодня праздник, мы начинаем учиться, и я рада, что снова с вами, снова буду вашим классным руководителем — вот уже седьмой год. Все вы выросли за это время. Но все же учились вы всегда отлично.
И она, разумеется, до конца сказала бы все, что полагалось сказать детям перед началом учебного года, если бы в класс в это время не вошли два новых ученика. Это были те самые мальчики, которых Таня встретила на пристани утром. Один — худой и высокий, другой — с толстыми щеками, придававшими ему вид настоящей шельмы.