Избранное, стр. 45

Пашка ничего не понял. Митька тоже пожал плечами и вышел. Обоим стало страшно от бормотания и покачивания Ная.

— Стар стал шаман, — огорченно сказал Пашка. — Надо бы молодого завести.

— Глуп он стал, — ответил рассеянно Митька. — Можешь ты мне к ночи достать три нарты с собаками?

— Хоть десять, если заплатишь.

— Я заплачу тебе. Разве мало я тебе платил?

Митькина фанза была самой крайней, и никто, кроме ближайших соседей, не слышал, как Пашка привел ночью собак и каюров, как укладывали на нарты сундуки, одежду, меха и как упрямая Тамха ругалась с мужем, когда тот насильно усаживал ее в сани.

Нагруженные нарты оставляли глубокий след, но ночью он не был виден, а к утру переменившийся ветер, сыпавший сухой крупой, зализал его, как зверь зализывает кровь.

17

К полудню все в стойбище знали, что Митька ушел из этих мест. Мало кто удивился этому. Для гиляка сняться и уехать в гости километров за двести, а то и просто уйти со своими собаками, женами и всем добром столь же обычно, как для тунгуса оставить свою урасу. Только Лутуза целый день бродил по проливу на лыжах, кричал на ветер и вернулся домой без одной рукавицы, потный, несмотря на усиливающийся мороз. Сухой снег набился под его заячью шапку и в складки его полушубка. Он, должно быть, валялся на льду.

Кроме Лутузы, все в Васькиной фанзе были довольны, что Митька уехал. Боженков шумел перед гиляками, требовал созвать сходку и хлопал Ваську по плечу.

— Кроме тебя, Васька, теперь некому быть в председателях. Забирай печать, становись головой.

Но гиляки выбрали председателя без схода.

Пришел Най со стариком, волосатым, как айн [20], и сказал, что чомские нибхи просят Ваську быть старостой в совете.

Васька, всегда мечтавший об этой минуте, принял слова стариков спокойно, как должен был принять их охотник, один ходивший с копьем на медведя. Он казался даже недовольным.

— Разве гиляки не нашли человека лучше меня?

— Не нашли, — ответили старики.

— Ох! — вздохнул притворно Васька. — Тяжела моя нарта и без этих хлопот. В город надо ехать, о шампонке [21], об артели хлопотать. И я бедный гиляк, собак у меня не много.

— Зато ты хороший каюр.

Васька больше ничего не сказал. Он был вполне удовлетворен.

Глядя на стариков, почтительно стоявших у порога, на Ваську, с важным видом покачивающего головой, Боженкову хотелось смеяться. Но, чтобы не обидеть гиляков, он только усмехнулся и посмотрел на Лутузу.

— Чудной народ, ей-богу! У нас бы по такому делу важный галдеж подняли, животы надсадили бы от крику, а они: «ха» да «хо».

Лутуза поднял на Боженкова свои грустные глаза с припухшими веками. Сегодня на проливе, когда он искал следы Тамхи, ветер был особенно тяжел, крут, пронзителен.

— Пухо [22] моя есть.

Боженков его не понял.

— Я и говорю: «ха» да «хо»! — повторил он, с остервенением скребя грудь, бороду, голову. — Однако баню надо строить, блохи заели, язви их в репу вместе с гиляками! Я об этом давно думаю, где бы продольную пилу достать, плах напилить.

Боженков думал не только о бане, когда говорил о плахах. Больше, чем блох, боялся он, что Васька в городе не достанет бочек. Это мучило его уже несколько дней. В соли вряд ли откажут, без шампонки можно обойтись, невода, в крайнем случае, своего хватит. Но эти проклятые бочки! Каждый год из-за них разоряются и разваливаются артели. Иметь хоть немного пиленого лесу казалось совершенно необходимым, особенно сейчас, когда Митька исчез, а Васька стал председателем и дела артели были лучше, чем можно было ожидать.

Два дня бегал Боженков по стойбищу, отыскивая у гиляков пилу. Он истратил три кисета табаку на угощенье, ослаб от чада и пустых разговоров, но достал, что нужно. Это была ржавая продольная пила, звеневшая на плече от ветра.

И все-таки Боженков не был спокоен.

Васька уже был готов в путь. Артельный устав, прошения, нацарапанные Боженковым, были за пазухой вместе с ганзой — самой дорогой вещью для гиляка. Уж Васька выпил на дорогу ковш холодной воды, чтобы охранить себя от бурана и напастей. Уж десять раз ощупывал он себя и, подняв голову, смотрел на небо, не предвещавшее как будто ни ветра, ни снега, а Боженков все говорил о бочках.

— Ты перво-наперво об них хлопочи! — кричал он вслед Васькиной нарте, поднявшей холодную пыль.

И ночью ему снились бочки. Двести звонких бочек стояли в ряд на песке у черной воды. Над ними клочьями носился туман. И бочки гудели. От гуденья лопались обручи, рассыпались с треском клепки. Днища со свистом носились в тумане над самой головой.

— Лутуза! — крикнул Боженков в страхе и открыл глаза.

Бочки продолжали гудеть в темноте. Кто-то упруго налегал на стену, будто стараясь приподнять ее, выпирал мох из пазов, и он сыпался на лицо; скрипели нары, шуршали кожи на жердях под потолком, и в фанзе было очень холодно.

— Что такое? — Боженков приподнялся и сел.

— Буран, — шепотом ответил Лутуза из темноты.

Никто не спал. Плакал Васькин сынишка. Гиляки-соседи молча шевелились под одеялами. Даже блохи, обычно в это время не дающие покою, куда-то исчезли.

А бочки все гудели в темноте. Сквозь плач мальчика Боженков услышал вздохи Минги и подумал о Ваське.

— Успел Васька до Чварбаха доехать? — спросил он громко.

— Однако, да… — Голос у Минги был слабый, неуверенный, и, помолчав немного, она добавила: — Однако, нет…

Васька действительно не успел доехать до Чварбаха. Буран, шедший с Охотского моря, встретил его раньше, чем Боженков услышал гуденье. Пуржить начало еще засветло. С Петровской косы дул ветер. Русскому человеку он бы показался приятным. Порывистый, влажный, не злой, он даже не поднимал снега с торосов, а только играл еловыми вехами, врытыми в лед. Но Ваське этот ветер не нравился. Он часто прислушивался, не шумит ли на берегу за скалами тайга. Пока все было тихо; собаки бежали спокойно, поворачивая морды к ветру и гоняясь за огромной одинокой вороной, прыгавшей впереди на дороге. Васька тоже успокоился, даже вздремнул немного, прислонившись к задку нарты. Приближение бурана первым заметил Орон. Он вдруг остановился и поднял голову кверху, словно собирался выть. Нарта наехала на собак, раздался визг. Васька открыл глаза и схватился за хорей.

Орон рыл передними лапами снег, скулил и оборачивался, поглядывая на Ваську глазами, полными тоски. Собаки жались друг к другу задами, словно обороняясь от невидимого зверя. Васька глянул вверх… Небо распухало и падало, и белая мгла качалась вверху. Ветер косо, как меч, ударил по спине. Васька закричал. Сколько раз приходилось ему встречать бураны — и никак он не мог привыкнуть к ужасу. Он уж не видел ни еловых вех на дороге, ни прыгающей вороны, ни скал на берегу, только налево дымилась ближняя сопка. Снег на проливе поднимался вверх, обнажая тусклые ледяные бугры. До Чварбаха оставалось километров десять.

Васька попробовал крикнуть на собак. От ветра крик застревал в горле. Ухватившись за нарту, он ударил собак хореем. Они бросились вперед и через минуту снова стали. Снежный ветер поднимал их на дыбы и отбрасывал назад. Тогда Васька, шатаясь и не выпуская нартовой веревки из рук, подошел к вожаку. Орон удивленно, со страхом смотрел на Ваську и поворачивал стаю с дороги к тайге. Васька одобрительно чмокнул и с усилием кивнул ему головой.

Орон понял, что поступает правильно. Он поставил всю стаю под ветер головой к незримому берегу и, прижав уши, забитые снегом, кинулся вперед к тайге.

Васька с трудом тормозил нарту. Ветер нес ее и опрокидывал на обнаженных торосах.

Собаки не успевали выбираться из сугробов.

У скал стало как будто тише. Зато тайга встретила Ваську таким гуденьем, которое казалось более страшным, чем этот белый удушающий вихрь на проливе. Но Васька и собаки изо всех сил тащили нарту все глубже в чащу. Не хватало дыхания. Снежная пыль, пронзительная, густая, набивалась в нос, в рот и не таяла на языке. Собаки натыкались на деревья и рвали постромки. Только страх перед гудящей тайгой заставлял их держаться вместе. Огромные сучья без треска срывались и медленно падали в снег. Даже не было слышно, как рядом валились подгнившие лиственницы. Как песок, носилась сухая хвоя. В каждой снежинке торчала игла, и по лицу Васьки текла кровь. Но ветер здесь все-таки был куда слабей. Изредка в чаще становилось даже тихо. Собаки сбились и дальше не шли. Постромки были оборваны, нарта разворочена. Васька застывшими руками ощупывал вещи. Юкола и тунгусский двухспальный мешок были целы. Васька выбрал место среди ельника, где поблизости не было старых деревьев, которые буран мог бы повалить, и стал утаптывать снег. Собаки сами вползли в вытоптанную яму. Васька перерезал постромки, дыбом поставил нарту, прислонив ее к дереву, потом бросил каждой собаке по юколе. Сначала они даже не посмотрели на нее. Только Орон зажал свою рыбу лапами и положил на нее голову. Буран мог продолжаться день, два, три и неделю. Даже хвост от рыбы тогда может спасти жизнь. Старые собаки, как Орон, стали подгребать под себя юколу. Молодые, закрыв глаза, прятали головы меж лап. Васька разостлал спальный мешок и всунул в него остатки рыбы. Каждое движение стоило ему мучительных усилий. Руки в локтях горели, меж тем как пальцы и лицо казались онемевшими. Васька влез в мешок. Он вывернул наизнанку рукавицу, насухо вытер ею руки, лицо и пошевелил пальцами ног, чтобы убедиться, сухи ли они.