Радости и горести (Повесть в письмах), стр. 6

Разве я могла стерпеть? Тут началось такое, что стыдно рассказывать. И вот на другой день я получаю письмо от этого письмоносца. Читаю и ровно ничего не могу понять. Какие рукавички? Какой Гармошкин? Я это письмо посылаю Вам. Вы сами увидите, какая чепуха. Хотела спросить Иру, тем более, что тут о ней говорится. Но Ира и слушать не стала, хлопнула дверью и закрылась на ключ. Ну, что мне было делать? Я думала, думала и приняла решение: написать по указанному адресу ответ, что чужого письма не читала, рукавичек в глаза не видела и чтобы меня оставили в покое. Послала письмо и всё равно не могу успокоиться. Надо показать Ире письмо или нет? Нужно сказать про всё Михаилу Савельевичу или нет? Решила так: сказать ему нужно, он же отец и должен знать. Но сначала всё-таки покажу письмо Ире, и пусть объяснит всё.

Вхожу и вижу: Ира сидит и что-то подчёркивает в книге. Увидела меня и живо — книгу под стол. Очень мне это странно показалось, но я виду не подала, что заметила. Кладу перед ней письмо Гармошкина и спрашиваю: «Что всё это значит? Что это за тип? Какие у тебя с ним дела?» Она ничего. Пробежала глазами письмо и даже фыркнула, ей смешно. Подаёт мне письмо обратно и заявляет: «Это же тебе письмо, а не мне, откуда же я знаю, с кем ты переписываешься?» Видали такое нахальство! Я не выдержала и закричала: «Ира! Что с тобой? Пойми: тебя могут втянуть в какую-нибудь шайку! Я тебя спасти хочу!» Она вскочила и заорала: «Иди, доложи на совете дружины!» И убежала в ванную.

Я пошла к Михаилу Савельевичу, но его не было дома. Я стала ждать. Слышу, Ира идёт в переднюю, потом хлопнула дверь — она куда-то вышла. Я побежала к окну и вижу — по тротуару идёт Ира с каким-то пакетом. Неужели, думаю, она отправилась к этому письмоносцу? А Михаила Савельевича всё нет и нет. Вы представляете себе моё состояние? Но Ира скоро вернулась, заперлась у себя.

Наконец вернулся Михаил Савельевич. Я показала ему письмо и сказала то же, что Вам: писем чужих не читала, рукавичек не надевала, Гармошкина никакого не знаю. Меня удивило, что Михаил Савельевич не очень рассердился. Он сказал: «Видали вы таких письмоносцев, которые живут в отелях, ежедневно увеселяются, назначают свидания, да ещё грозят порядочным людям!» Позвал Иру и очень спокойно просил объяснить, в чём дело. Но Ира, как только увидела, что и я тут, сразу начала кричать, что это я виновата, что я говорю гадости про её друзей и что они лучше нас всех. Михаил Савельевич крикнул: «Прекрати истерику!» Ира сразу притихла, только начала плакать и сказала, что она переписывается с одной девочкой после выступления по радио. А что почтальон этот — мальчик, пионер, гитарист, ещё кто-то, что он привёз ей подарок. А дальше уже ничего нельзя было понять, так она плакала. Что-то про друзей и про то, что теперь всё-всё испортили.

Михаил Савельевич сказал: «Вот вам и результат выступлений: талант, триумф, поклонники, подношения…» Он потребовал, чтобы Ира показала ему письма и подарки, а Ира сказала, что у неё уже ничего нет и никогда больше не будет. И ушла. На этом всё и кончилось. Михаил Савельевич сказал, чтобы я пока оставила Иру в покое. И сама не очень-то волнуйся, сказал. А я не могу не волноваться. По-моему, он зря поверил Ире. Ведь вот ещё пришло письмо из Марьина. Я посылаю его Вам в отдельном конверте.

Экзамены она сдала хорошо, ни одной тройки. Сейчас готовится к экзамену по специальности. Играет по 6–7 часов в день. Но со мной не говорит. Живём, как два врага. И почему так получилось? Ведь сначала мы дружили, а потом всё шло хуже и хуже. Наверное, мы по-разному понимаем дружбу. Я считаю, что друг должен быть требовательным и указывать недостатки. А Ира ищет таких, которые бы ей всё прощали.

У нас сейчас дома так скучно, что просто не выдержать. Екатерина Филипповна, я думаю, пока мама и папа не вернулись, мне лучше от вас переехать в интернат. Так больше продолжаться не может. Например, если я в её дежурство вымою посуду, так она в моё непременно тоже сразу бежит мыть. Назло. Так у нас и идёт теперь: я мою в её дежурство, а она в моё. А когда она со мной не разговаривает, нарочно громко говорит Шерхану то, что надо мне знать.

Дорогая Екатерина Филипповна, если можете, приезжайте скорее, я очень тревожусь за Иру.

Уважающая Вас Елена КОРЕЦКАЯ

От Ирины Алдан — Люсе Климовой (зашифрованное).

Прощай, Люся! Дружба кончена. Я наврала Феликсу, сказала — Иры нет дома. А это была я. Рыжая, зарёванная ведьма была я, Ирина Алдан. Я не хорошая, не особенная, лицо у меня не задумчивое, а злое, и волосы не чёрные, а как песок. Я думала — лицо, пусть, ничего не поделаешь, а сама исправлюсь. И не успела — Феликс приехал. Я ссорилась с Леной, кричала, гнала из комнаты, толкала, и она меня тоже толкнула, я упала, и тут позвонили, я думала — папа, побежала, а это был Феликс. Теперь ничем не поправишь. Возвращаю письма и рукавички, я их не заслужила. Ты думала, я другая. Теперь понимаешь, почему я не могла приехать? Пусть я буду совсем одна. Я и Шерхан. Мы оба злые.

Люся, если догадаешься и прочтёшь по буквам это письмо, то прошу тебя, умоляю никогда никому не говори. А главное — Феликсу, Люся, ни за что. Прощай, моя дорогая.

ИРА.

От Люси Климовой — Ирине Алдан. 10 июня.

Дорогая моя Ирочка! Так бы сто раз и писала: Ирочка, Ирочка, Ирочка! Потому что у меня опять есть письмо от тебя, да ещё такое, что для меня лучше всех. Ведь если я не виновата и Феликс не виноват, а только ты виновата, так это ничего. Ты всё это скоро забудешь, а я никогда не поверю, что ты плохая: письма-то ведь ты мне писала, никто другой, и на скрипке ты играла, так чего ж говорить!

А что ты другой раз бываешь сердитая, так я тебе на это вот что скажу: была бы у меня жизнь, как твоя, я бы, может, ещё хуже себя вела. Так что, когда всё лежишь, хвораешь, делать ничего не велят, все тебя жалеют. А если я когда плачу, так у меня нос тоже красный и лицо всё пятнами.

Ирочка, приезжай! Наши уже всё приготовили, горенку обоями оклеили. Обои голубые, белыми цветочками. Я никому не говорю, что ты не хочешь ехать. Всё надеюсь.

Новости у нас такие: я уже с одним костылём управляюсь. Студенты приехали, столбы поставили, теперь в школе проводку делают и в Дома уже начали проводить.

Феликс больше не хочет быть почтальоном, его на лето хотят колхозным конюхом определить. Он с конями умеет, и на трудодни больше. У них в семье трое маленьких, а ему уже пятнадцатый пошёл в апреле месяце. Он теперь с утра до вечера занят будет. Я говорю: «Как же ты теперь вечера самодеятельности будешь устраивать?» — «А Ирина, говорит, Алдан на что? Ей все эти дела сдам». Вот, без тебя распорядился. Ох, Ирочка, ты рассердишься, он ведь всё узнал. А моей вины в этом почти и нет. Я тебе скажу, как у нас получилось.

Я ведь очень недогадливая, мне бы никак не догадаться, что буквы с целью подчёркнуты. А Феликс тогда ко мне не ходил. Я «Аэлиту» прочитала и с Юркой послала Феликсу. Это позавчера. А сегодня утром сижу на бережку, думаю про свою жизнь, какая она у меня переменчивая. Была у меня подруга Ирочка, был друг Феликс, а теперь никого. И так я себя растравила, до слёз. И вдруг вижу — Феликс бежит и книгой размахивает. «Ты, кричит, читала?» — Читала, говорю. — «Да буквы, кричит, буквы!» Ничего не понимаю, какие буквы?! Он мне книгу под нос суёт. «В этой книге, говорит, ключ тайны. Это, говорит, не Лена была, а она сама. Я только немного прочитал — и к тебе. А тебя дома нет, насилу разыскал». Тут он мне всё разъяснил, и стали мы читать. А как дошли до места, где ты не велишь никому, а особенно Феликсу, говорить, я испугалась и хотела бросить читать, да уж тут и конец был. Что же теперь делать?

Да ну их, всякие тайны! Лучше приезжай скорее.

Твоя любящая ЛЮСЯ.