С мешком за смертью, стр. 30

— Трогай, отец!

Лошади побежали опушкой, лесом, полем.

— «Смерть врагам», — прочел вслух на мешке Марка Бакшеев. — Кабы каждый раз знать: враг или друг? А то, ведь, убили-то давеча, ведь мой дружок, и хороший был мужик — башковатый…

У Граева с Бакшеевым начался степенный разговор, а Марк спрашивал потихоньку Аню:

— Ты чего давеча рассердилась? Это верно, ты останешься?

— Очень мне, ты думаешь, нужен твой паек. Что я у тебя на содержании буду? Я своим трудом решила жить. За вторую ступень подготовлюсь и поступлю на медицинский.

— Я пошутил. Мы вместе будем рыбу ловить. Рыбы у нас несосветимое количество!..

И Марк стал рассказывать Ане о гремучих падунах, круглых камнях с целые дома: висят они над обрывами черных скал, касаясь в роде яйца одной лишь пяткой, и если раскачать, то долго будет камень переваливаться с боку на бок и никогда не упадет вниз; он говорил ей о саженных серебряных рыбах, которые прыгают в воздух выше вот этой сосны…

Аня слушала про эти чудеса, а перед их глазами плыли другие чудеса: дорога все время шла краем бора, то вбегая в лес, то выбегая на опушку или в поле. По небу под снежными грудами облаков, купаясь в синеве, плавали коршуны. И куда ни достигал глаз — стояли на желтых жнивах ряды суслонов и ометы хлеба. Вдали холмилась синяя земля, кое-где блистали над белыми колокольнями кресты…

Старик, приклонив ухо к тихому говору Марка, тоже слушал, помахивая погонялкой над хвостами бойких лошаденок. Сначала он молчал и только, усмехаясь, покачивал головой — видимое дело «заливает» парнишка — статочное ли это дело: камень — с дом, рыба, скачущая кобылкой, ночь — в полгода, сияние молнии зимой без грома и занавеса золотая от неба до земли, — всполохи [97]. Потом и сам старик стал показывать кнутовищем на чудеса. В бору по темному, глубокому оврагу, поросшему кудрявым орешником, куда долго осторожно спускался тарантас, играл гремучий ключ:

— Кувака, — говорил старик, — громовый ключ. Про Сабана-богатыря слыхали? Он тут с Ильей пророком бился и пустил стрелу, да мимо: упала в землю и ударила кувака…

— А это вон, гляди, гора — массыя там чортовых пальцев — нечистые в аду забунтовали и хотели выдраться на волю, приподняли руками землю и полезли в щель. А Илья как прыгнул с неба, сел и придавил их, так лапки их тут и остались.

— А это вон наше село. А это дом мово сынка. Сзади-то сидит. Бакшеев. Это мой сынок…

Аня слушала левым ухом Марка, правым старика и боялась в чудесах заблудиться — думала про себя: ехать или оставаться.

Тарантас быстро покатился под горку, через высокую гать к селу, окруженному редкими, темными до синевы столетними дубами…

XXIX. Росстань [98].

Ребятишки бежали за тарантасом Бакшеева с криками:

— Адамова голова! Адамова голова!

И Марк, понимая, что это относится к его котомке, неловко поеживался.

Тарантас остановился перед крыльцом нового янтарно-желтого дома. На крылечке стояла с мальчиком лет трех на руках рослая баба в пышном и длинном гарусном платье, в его сборки прятала лицо девчонка лет пяти, в желтом платьице с черными кружевами…

— Вот и вся моя фамилия. Супруга моя — Мария Степановна. Дочь — Дунька. Наследник — Степка. Прошу, гости дорогие…

И Мария Степановна повторила, кланяясь:

— Прошу, гости дорогие!

Отец Бакшеева въехал во двор и стал распрягать. Гости вошли в горницу. Окна большие. Стекла — бемские. Стены — кирченые [99]. Пахнет сосной. Полы белые, по полу тюменская дорожка. Диван красного дерева с синей шелковой обивкой — и кресла тоже; круглый стол, на нем скатерть шашечкой синей, домотканная и самовар; пестрый фарфор, чайник большой, долгоносый, с высокой крышкой. Ане случайно впало в память, что однажды в институте она была дежурной при madame и там была у ней в гостях важная дама. Тогда madame в знак уважения к своей гостье собственноручно достала из буля с зеркальными стеклами [100] вот такую же чайную посуду, и обе старухи, кушая чай, не переставали восхищаться очаровательным фарфором. В одном углу бакшеевской горницы Аня увидала ткацкий стан с натянутой основой, — в другом полированный из светлого дуба:

— Инструмент! — воскликнула Аня в изумлении…

Бакшеев поднял крышку пианино, ударил по клавишам, извлекая басовую ноту, и весело сказал:

— Верно, что струмент — уж больно мудреный. Кто ни пытал, ничего не выходит… Може ты умеешь?

— Немножко умею… Хотите?

Ане самой хотелось коснуться клавиш — испытать сладкое прикосновение кончиков пальцев к чутким холодным ладам инструмента…

— Погоди. Попьешь сначала чаю. А мы выпьем. Потом ты сыграешь, а мы, может, спляшем…

Пили чай. Ели яичницу-глазунью и лапшу с бараниной. С холодничка принесли четверть с мутной жидкостью, и Бакшеев усиленно потчевал Граева самогонкой-первачом. Тот не пил. Пили Бакшеевы — все, и даже Степка потянул руку матери со стаканом к себе и, попробовав, долго потом, высунув язык, вытирал его подолом рубашонки…

— Ну, теперь сыграй, девушка! Эх, Граев, зря не пьешь, в ногах игра у меня!

Аня подошла к инструменту и попробовала — звучный голос подали слегка расстроенные струны — что же играть? И решила: «По улице мостовой»…

Пальцы запрыгали по белому и черному и из-под пальцев — рой веселых, подмывающих звуков…

Бакшеев встал и суглобый и тяжелый затопал в такт музыке ногами; под бородой лицо его зарделось, и он кричал:

— Марья! Кинь Степку отцу. Иди плясать! Становись! Эх, нету никакого терпенья…

Жена Бакшеева поспешно ссунула с рук сына: «иди к дедушке», отерла губы платочком и стала перед мужем, оправляя платье…

— Жарь веселей! — закричал Бакшеев и засеменил, застучал каблуками, ринувшись к жене…

Посуда на столе зазвенела. Степка с ревом бросился к деду и уткнул ему голову меж колен. Дунька подобрала ноги на кресло калачиком и, восхищенно глядя на отца, хлопала в ладошки…

Граев с сыном сидели на диване, и Марк с испугом смотрел на Бакшеева, который, вывертывая руки, расправляя космы бороды, зверем носился вокруг жены, топотал, скрипел зубами, сотрясал сапожищами свой новый дом…

На улице слышны были крики и свист:

— Бакшеев пляшет! Айда, ребята!

Развевая колоколом зеленое платье, с исступленно-застывшим лицом и взором, устремленным куда-то вдаль, плясала Бакшеева жена.

— Давай! Давай! Давай! — кричал Бакшеев изнемогающей Ане.

Окна с улицы и со двора облепили, приплюснувшись носами к стеклу, ребятишки; перед окнами, взбивая пыль, плясали девчонки и парни…

— Эх, смерть моя! Давай, давай, давай, — кричал Бакшеев.

Марк не мог оторвать глаз от бледного, помертвевшего лица Бакшеева. А старик, подобравшись на диван к гостям, кричал на ухо Граеву, подкидывая в воздух Степку, который залился от крика с испуга:

— Он у меня плясун! Пока не упадет, плясать будет.

Аня оборвала танец. Бакшеев, шатаясь и ничего не видя, ощупью по стенке вышел на крыльцо и грузно повалился. К нему с ковшем холодной воды кинулась жена и, поливая голову мужа, вздрагивала перекошенным ртом…

Аня, вскочив со стула, упрашивала Граева ехать домой.

— А где твой дом? — угрюмо спросил ее Марк.

Аня замолчала. Между тем, Бакшеев оправился, встал и, сидя на крылечке, кричал молодым:

— Ну, чего зеньки пялите? Пошли!

— Спляши еще! Эй, ты, музыканша, сыграй еще чего, — кричали мальчишки и девчонки: — и мы попляшем!..

Аня заиграла что-то певуче-грустное…

Мальчишки засвистали и заорали:

— Не ту песню играешь. Играй веселей! Веселую! Вот это дело. Сени! Ах, вы, сени, мои сени! Нет! Стой! Играй кадриль! Кеквок! Зачем кеквок — карапета! Играй карапета! Эй, адамова голова! Выходи! Мы тебе полон мешок наложим!