Мальчик из Ленинграда, стр. 16
Я расспрашивал его про здешние порядки, про ребят.
— Тебе тут нравится? Осип Петрович добрый? Верно, очень добрый? А вот Садыков, вожатый, кажется, злой!
— Садыков? Он не злой, — ответил рассудительно Партизан. — Он просто немного горячий. Ты его не бойся. Садыков сам детдомовский и поэтому боевой. Он здешний, в кишлаке родился, но родителей своих не помнит. Они давно умерли. Садыков ничего. Его сам Осип Петрович уважает. Он очень дельный. В кино нас по воскресеньям водит. Книги в библиотеке выдаёт. Он даже на рояле играть умеет — хоровой кружок ведёт… Он хочет, чтобы нам жилось хорошо. Только он ещё молодой, ему с нами трудно. Один Славка с ума сведёт!
Я согласился с Ваней, что нелегко Садковый.
В это время во дворе раздался жалобный крик: «И-a! И-а!» — кричал осёл. Ваня соскочил с козел, бросил чурбак.
— Пойдём, — предложил он. — Я тебе детдомовских осликов покажу.
Из мастерской дверь выходила прямо в сад. За изгородью ходили четыре серых ослика. Один, самый маленький, увидал Партизана и опять закричал: «И-a! И-а!» — и побежал к изгороди.
— Это мой, — сказал Ваня. — Видишь, знает меня. И слушается. Я его Фокой зову. Хочешь покататься на нём?
Мы вывели Фоку во двор, но тут над забором показалась светлая пушистая Зорькина голова.
— Юлька! Гоша! — крикнула она. — Идите!
Я заторопился.
— Идём со мной в гости к Иргашой! — предложил я Партизану. — Я попрошу, чтоб тебя тоже позвали.
Но Ваня отказался:
— Я в городской парк иду, представление смотреть. Там тоже угощение будет. Я только старших ребят дожидаюсь. Они ещё из школы не вернулись. Пока!
Партизан помог мне подсадить Гошу, на арбу. Я махнул рукой Партизану на прощание, спустил с забора Гошу и спрыгнул за ним.
Вот ещё удача — Партизана встретил! В случае чего, если Славка приставать будет, мы с Ваней покажем ему, где раки зимуют!
В гостях
Дворик и домик Иргашой были такие маленькие, будто игрушечные. Они были глиняные — жёлто-серые. Дворик был чисто выметен, как пол в комнате. Жёлтая соломенная циновка с красной каймой лежала у порога. А на циновке, сложив ноги калачиком, сидела узбечка в полосатом платье. Лицо у неё было старое, морщинистое, но очень ласковое. Две чёрные косы висели за спиной. На груди было ожерелье из крупных пёстрых камешков. Узбечка месила тесто на широком плоском блюде. Она глядела на меня и улыбалась.
— Здравствуйте! — сказал я.
Узбечка кивнула мне головой.
— Ой-эй Ленинград! — сказала она гортанным голосом. — Ой-эй! Плохой тебе, плохой… Коканд — якши, хорошо будет.
Откуда она знает про меня? Девочки рассказали?
— Это кто такая? — шёпотом спросил я Зорьку.
— Ульмасай-апа! — ответила Иргашой. — Моей мамы подруга. Ульмасай — это имя, «апа» значит «тётя» — по-вашему. Она добрая, нам на праздник муку дала, рис и, видишь, узбекское угощение готовит. Ульмасай-апа сейчас живёт одна, у неё два сына на фронте. Ты её не бойся, мы всё про тебя ей рассказали. Она эвакуированных жалеет, только плохо по-русски говорит.
— Ой-эй, — сказала Ульмасай-апа. — Ничего! Якши, хорошо будет.
Иргашой помогала Ульмасай-апа раскатывать лепёшки, а я пошёл к Зорьке, которая сидела на корточках перед громадным глиняным горшком, похожим на яйцо, и раздувала под ним угли. По углям бегали оранжевые огоньки.
— Что это такое? — удивился я. — Неужели это печка? Смешная какая! Не то квашня, не то горшок.
— Совсем не квашня! — даже рассердилась Зорька. — Конечно, печка. Только не русская, а узбекская. Она каменным углём топится. В Узбекистане ведь нет лесов, тут печи углём топят.
Рядом с печкой стояла на двух камнях большая сковородка, чёрная, с высокими краями. Зорька сказала, что эта сковорода — казан. Казан был прикрыт серебристым блюдом. Из-под блюда шёл вкусный пар, и под казаном тоже краснели угли.
— Тут плов варится! — весело объяснила Зорька. — Угощение будет замечательное. А в этой печке Ульмасай-апа лепёшки печь будет. Тоже по-здешнему. Я сама ещё не знаю, как это делается.
Дверь в дом была открыта. Я заглянул туда. В маленькой комнате с глиняным полом и стенами было крохотное, как форточка, оконце. Там не было ни стола, ни стульев. Одна большая деревянная кровать, покрытая кошмой, стояла у стены.
— Юлька! — крикнула Зорька. — Иди скорее! Ульмасай-апа лепёшки сажает.
Старуха стояла около печки и щёлкала по глиняным стенкам печки пальцем — наверное, пробовала, горяча ли. Глиняный горшок звенел, как стеклянный. Рядом стояла Иргашой и держала блюдо с лепёшками. Ульмасай-апа сняла крышку с печки и очень ловко и быстро прилепила все блины к стенкам. И снова закрыла её крышкой.
— Чудо-печка! — радовалась Зорька. — Ни сковороды, ни противня не надо. Поняли?
Из чудо-печки сразу запахло печёным тестом. У меня слюнки потекли.
Пока пеклись лепёшки, я по лестнице, приставленной к дому, забрался на плоскую крышу. И, хоть домик был маленький, с его крыши, как с колокольни, город был далеко виден.
Кругом были узкие, кривые переулки и такие же чистые маленькие дворики и плоские крыши. Всюду, будто свечки, поднимались голые пирамидальные тополя.
Вот и такие же печки во дворах — глиняные горшки. Над печками вились синие струйки дыма: наверное, везде плов готовили, лепёшки пекли.
Слева сквозь голые деревья видна была площадь. На ней собрался народ. В кругу стояли два старика. Один держал громадный барабан, другой — трубу из красной меди. Труба была в два раза больше старика. Наверное, она была тяжёлая, но старик поднял её прямо вверх, будто трубил в небо.
Труба пела одну и ту же короткую песню. Она была совсем не похожа на наши, и я не мог её запомнить. Из толпы вышли две девушки в широких белых платьях до самых пяток. Стали друг перед другом, опустили головы и закружились. Труба запела ещё громче.
— Готово! — кричала внизу Зорька. — Юлька, слезай. Готово!
Когда я слез вниз, кровать с кошмой уже стояла во дворе. На кровати, поджав ноги, сидели Зорька и Гоша.
— А где же Ульмасай-апа? — спросил я.
— Ушла, — ответила Зорька. — У неё свои гости будут. А ты к нам залезай. Что ты удивляешься? Думаешь, это кровать? Это стол узбекский. Стульев тут не полагается, надо обязательно сидеть вот так, на корточках.
Посреди кровати на серебристом блюде лежали четыре лепёшки — пышные, румяные и такие горячие, что я обжёг себе пальцы, когда Зорька дала мне одну лепёшку.
Иргашой разложила в пиалы плов, влезла к нам, и мы начали пировать.
Давно я не ел так вкусно!
Плов был розовый, рисинки так и рассыпались в нём. Он был сладкий от кусочков моркови и острый от лука и красного перца. А лепёшки так и хрустели на зубах.
— Вкусно? — всё время спрашивала Зорька. — Верно, очень вкусно? Узбеки любят угощать, они очень гостеприимные. Поэтому к ним столько эвакуированных приехало. Отовсюду! Из Белоруссии, с Украины, из Литвы, из Латвии… И они всех приняли, никому не отказали. Сейчас тут эвакуированных даже больше, чем узбеков… Правда, сам Осип Петрович нам говорил! А зато, когда война кончится, мы к себе узбеков будем звать в гости. А ты, Иргашой, будешь самый знаменитый гость!
— Приедешь ко мне, Иргашой? — спросил Гоша.
— Нет, она ко мне приедет! — твердила Зорька. — А к вам только приходить будет. Жить она будет у меня!
— Ладно! — согласилась Иргашой. — Я ко всем приезжать буду.
И велела нам брать плов вместо ложек кусочками лепёшек, как лопаточками. Она, видно, была девочка очень серьёзная и не любила много говорить.
Я ел, а сам любовался чистым двориком, красной циновкой у порога, глиняной печкой, похожей на яйцо.
— Ни за что бы из такого дома не ушёл! — сказал я.
И стал расспрашивать Иргашой, давно ли Коканд построили, почему тут глиняные дома и заборы и такие маленькие окошки. Иргашой сказала, что Коканд очень древний город и прежде был столицей узбекского ханства. Тут много старых мечетей и дворцов. Окошки тут маленькие для того, чтобы в доме летом было прохладно, а дома строят глиняные и невысокие, потому что тут бывают землетрясения.