Вернейские грачи, стр. 79

Жан Точильщик между тем уже наверху и что-то горячо шепчет Кюньо и Рамо. Кюньо поспешно встает, пробирается к трибуне.

— Подожди. Тут такое дело. Сейчас узнаешь, — говорит он Клэр.

Окончательно смешавшаяся девочка отступает. Что случилось? В чем дело?

Кюньо, легонько отстранив Клэр, говорит в микрофон:

— Сейчас перед вами, товарищи, выступит Антуан Дюшапель. Мы считаем необходимым дать ему слово вне всякой очереди.

— Кто такой Дюшапель? Откуда он взялся? — недоумевают в долине. Все глаза обращаются к трибуне. Раздается сиплый, пропитой бас краснолицего старика.

— Слушайте меня, люди. Сорок лет я был слугой в замке Фонтенак. Сорок лет я верой и правдой служил этой семье. Я знал все грязные тайны этого семейства. Больше: я молчал об этих тайнах, я скрывал их, был, значит, сообщником. Три дня назад меня выгнали, как собаку. Я должен теперь идти просить милостыню. Тогда я сказал моему другу Точильщику Жану: «Есть на свете люди, которые думают о бедняках, заботятся об их судьбе и борются с такими типами, как Фонтенак. Я бедняк, и я ничего хорошего не видел от хозяев. Я не хочу больше молчать об их секретах, о гнусных секретах Фонтенаков. Пусть те, кто должен их узнать, узнают их от меня. — Краснолицый Антуан Дюшапель торжественно вытаскивает из внутреннего кармана пиджака какую-то бумагу и размахивает ею над толпой. — Когда я уходил из замка, я не взял с собой ни единой тряпки. Ничего, кроме этого письма. Пускай Жан Точильщик прочтет вам то, что здесь сказано».

Точильщик, очень серьезный на этот раз, берет из рук Антуана бледно-сиреневый лист бумаги.

— «Тысяча девятьсот сорок четвертый год, одиннадцатого марта. Верхняя Навойя, — внятно, отчетливо читает он. — Дорогой господин Фонтенак, от имени командования баварских альпийских стрелков, а также батальона войск СС выражаю Вам глубокую благодарность за активное содействие в деле обнаружения и поимки известного командира партизанских отрядов — Гюстава Дамьена.

Вы, глубокоуважаемый господин Фонтенак, оказали командованию неоценимую услугу во время операций наших отрядов, направленных для подавления партизанского движения. На многих участках фронта мы пользовались Вашей помощью в самых различных видах. Без Вашего умелого содействия разгром партизан в районе Верхней Навойи потребовал бы значительно больше времени и больших жертв с нашей стороны. О Вашей помощи, глубокоуважаемый господин Фонтенак, мною лично будет доложено нашему великому фюреру.

Всегда готовый к услугам генерал-лейтенант, командующий войсками СС Ганс Шпрегель».

Жан Точильщик давно уже кончил читать документ, а Турья долина была все так же безмолвна. Люди окаменели перед таким обнаженным доказательством человеческой измены и подлости.

Клэр первая опомнилась. Стон вырвался у нее, как будто здесь только что ей нанесли глубокую рану.

— Так это Фонтенак выдал моего отца?! — она метнулась к Жану, выхватила у него из руки бумагу. — Слышите вы все? — обратилась она к народу. — Он отправил отца на казнь! Моего папу! — В горле у нее заклокотало.

Микрофон передал всем ее дрожь, смятение, ужас. Долина ахнула, подалась вперед. Но тут со скамьи под трибуной встал инвалид в черных очках. Молодая женщина заботливо поддержала его. Он обратил слепое лицо к трибуне.

— Прошу слова. У меня добавление к тому документу, который здесь прочитан.

Ему помогли взобраться на трибуну.

— Где здесь Клэр Дамьен? — спросил он, озираясь, как будто мог увидеть что-нибудь. — Пускай она подойдет ко мне. Пускай встанет рядом.

Жером Кюньо подвел к нему вдруг онемевшую, ошеломленную Клэр. Слепой своей единственной рукой нашел ее руку, стиснул.

— Наконец-то я вас отыскал, моя девочка. Поверните меня к микрофону, — повелительно сказал он.

Турья долина увидела черные очки, в которых дробилось солнце, белое, мертвенное лицо, испещренное шрамами, пустой правый рукав засунут в карман старой военной куртки.

— Мое имя Андре Сенье, — начал слепой. — Я врач по профессии. В крепости Роменвилль я встретился с полковником Дамьеном. Там мы стали друзьями. Мы вместе бежали из Роменвилля и с тех пор не разлучались. Восьмого января тысяча девятьсот сорок четвертого года Дамьен со своими вольными стрелками овладел сначала городом Брюневилль, а потом Клошем. Я был вместе с ним тогда. К нам попали тайные списки полиции Виши с фамилиями предателей. Имя Пьера Фонтенака стояло там на первом месте.

Оккупанты и предатели были в панике. Чтобы покончить с нами, они стянули в Верхнюю Навойю несколько эсэсовских батальонов, шестнадцать тысяч баварских альпийских стрелков, двадцать шесть батальонов полиции. Они прочесывали горы и долины. Во время одного боя я был тяжело ранен и попал к ним в руки…

Слепой говорил суховато, деловито, ровно. В долине все замерло: перед людьми была живая развязка человеческой трагедии.

— Фонтенак знал, что я и Пьер Дюртэн — лучшие друзья полковника Дамьена, — продолжал слепой. — Дюртэна он не мог захватить, зато я был в его власти, беспомощный, раненый. Тогда Фонтенак распорядился подделать мой почерк и от моего имени послал Дамьену письмо. В этом письме я умолял полковника помочь мне бежать, я заклинал его сделать это во имя нашей дружбы. Дамьен был настоящий, большой друг. Он не думал об осторожности. Он пришел спасти меня и попал в руки предателя. Остальное вы знаете…

Сенье тяжело перевел дух. Даже сейчас, много лет спустя, нестерпимо трудно было ему говорить о гибели друга.

— Фонтенак не церемонился со мной. Больного, истекающего кровью, меня отправили в лагерь Бухенвальд. Мне отрезали руку, хотя можно было ее спасти. От побоев, от пыток, от голода я потерял зрение, слух, я перестал говорить. Я сделался мертвецом. Меня должны были казнить. — Голос Сенье рос, повышался. — Но накануне казни пришла Советская Армия и всех нас освободила. Один советский врач стал заботиться обо мне. Во что бы то ни стало он хотел, чтобы я снова сделался человеком. Он ходил за мною, как самая заботливая сиделка. Он привез меня к себе на родину, в Советский Союз.

Прошло очень много времени, прежде чем я смог вернуться к жизни. Мой русский друг сказал мне, что война окончена. Враги изгнаны из России, из Франции, из всей Европы. Все в мире спокойно. Я жил в огромной мирной стране. Эта страна много работала. Восстанавливала города, разрушенные войной, сажала сады, лечила людей, заботилась, чтоб у народа было вдоволь хлеба и хорошей одежды чтоб молодежь могла учиться всему, что ей хотелось. И я был спокоен.

Но вот я вернулся сюда, в мою Францию. Я слепой, но я вижу и чувствую, что делается в мире. Предатели фонтенаки хотят командовать политикой. Новая страшная война будет грозить миру, если мир не опомнится.

Люди, действуйте, если не хотите стать такими, как я!

Слепой подбросил вверх свой пустой рукав, и поднял к небу безглазое белое лицо.

Могучим единым воплем гнева ответил ему народ.

Долина пришла в движение. Колыхаясь, грозно рокоча, к шоссе двинулась могучая людская колонна. И, все нарастая, покатился к городу, затопляя все на своем пути, человеческий поток…

ТРУДНОСТИ И ГОРЕСТИ

Краска медленно приливала к щекам Гарденера, которые и без того были красны, как будто он только что гулял на ветру. Однако ветра не было ни малейшего. Даже занавески на окне известного нам номера гостиницы с помпончиками и умывальным тазом не шевелились. Желтое солнце смирно лежало на подоконнике, где-то кричал паровоз, играли на рояле. Майор начал машинально высвистывать тот же мотив, но сейчас же оборвал свист

— Гм… Любопытно… — пробормотал он наконец.

На самом деле майору было ничуть не любопытно. В эту минуту никто не сказал бы, что главным девизом этого сумрачного, усталого человека были два слова: «энергия и воля». Ни энергии, ни воли не замечалось сейчас в облике Гарденера. Наоборот — растерянность и угрюмость. Беспорядки в городе, приезд Фонтенака, а главное — эта история с помощником, от которой Гарденер еще не пришел в себя…