Одураченный Фортуной, стр. 34

Пока герцог убеждал полковника, искушая обещаниями и пугая неминуемыми последствиями его отказа, Холлс задумался вновь.

Были ли его руки такими чистыми, жизнь такой непорочной, а честь такой незапятнанной, что он должен шарахаться от предлагаемой подлости, рискуя оказаться повешенным и четвертованным? К тому же объектом этой подлости является всего лишь театральная потаскушка, которая разжигает страсть герцога, надеясь, в конце концов, извлечь из нее как можно больше прибыли. Герцог, устав от ее уверток и капризов, решил поскорее закончить игру. Так обрисовал ситуацию сам Бэкингем, и у Холлса не было причин не верить. его словам. Девушка была актрисой и, следовательно, шлюхой. Пуританское презрение к театру и его обитателям — наследие времен республики — не позволяло ему в этом сомневаться. Будь она знатной леди и добродетельной женщиной, тогда другое дело.

Конечно, участие в подобном предприятии — невероятная гнусность, чтобы избежать которой, можно даже пойти на смерть. Но если объект его сам по себе достаточно гнусен, то, выходит, все дело в оскорблении его солдатской чести? То, что от него требовали, было достойно наемного головореза. Но разве быть повешенным не менее низко? Неужели он должен кончить жизнь на веревке ради девки с театральных подмостков, которую даже не знает?

Бэкингем прав. — он был дураком. Был им всю жизнь, оставаясь щепетильным в малом и легкомысленным в великом. А теперь из-за ничтожной сделки с совестью он намерен расстаться с жизнью!

Резко обернувшись, Холлс посмотрел в лицо герцогу.

— Ваша светлость, — хрипло произнес он, — можете мною располагать.

Глава шестнадцатая. ПОРТШЕЗ

Его светлость повел себя великодушно и в то же время предусмотрительно, обнаружив незаурядный ум одаренного человека, который мог бы стать великим, будь он менее сластолюбивым.

На следующее утро герцог вместе с Холлсом отправился к судьям, лично подтвердив правоту показаний полковника о его отношениях с казненным Такером. К этому Бэкингем добавил, что готов поручиться за лояльность подозреваемого, оказавшегося его другом. Большего не требовалось. Подобострастное правосудие склонило колени перед знатным вельможей, наслаждавшимся дружбой самого короля, и даже выразило сожаление, что позволило обмануть себя опрометчивым и злонамеренным заявлением, нарушив покой полковника Холлса и причинив неудобства его светлости. Прошлое полковника, могущее без протекции Бэкингема стать главным источником неприятностей, и вовсе не было затронуто.

Все это было вполне объяснимо. Если бы полковник Холлс подозревался не в измене, а в каком-нибудь другом преступлении, герцогу, быть может, не удалось бы так легко отвести от него обвинения. Но было немыслимо, чтобы его светлость Бэкингем, жизнь которого служила образцом преданности и привязанности к дому Стюартов, и кто был известен, как один из ближайших и интимнейших друзей его величества, стал бы ручаться за человека, повинного в нелояльности.

Таким образом, для начала Холлс был избавлен от самой грозной опасности. После этого Бэкингем сообщил ему, что так как практически любая служба в Лондоне оставалась невозможной для сына его отца, то он снабдит полковника письмами к высокопоставленным друзьям во Франции, где способный офицер с хорошими рекомендациями никогда не останется без дела. Если Холлс как следует воспользуется представившейся ему возможностью, его будущее обеспечено, а дни бедствий кончены. Это полковник отлично понял, что успокоило слабые угрызения совести относительно недостойного характера поручения, которое ему предстояло исполнить, и окончательно уверило его в том, что он и впрямь был Дураком, позволяя глупой сентиментальности мешать воспользоваться подвернувшейся ему удачей.

В решении отправить Холлса за границу после выполнения порученной ему задачи Бэкингем вновь обнаружил проницательность. Он проявил ее и в предоставлении полковнику в качестве помощников четырех лакеев-французов, которых намеревался потом отправить на их родину вместе с Холлсом.

В итоге герцог на случай возникновения неприятностей с законом избавлялся от всех возможных свидетелей. Никем не поддержанное заявление мисс Фаркуарсон, если та не примирится с ситуацией, что его светлость считал маловероятным, стало бы единственным, говорящим против него. Но Бэкингем не считал, что ему следует опасаться обвинений актрисы, которые он сможет без труда опровергнуть.

Из суда полковник Холлс направился прямиком на Фенчерч-Стрит, чтобы заключить договор с владельцем дома на Найт-Райдер-Стрит. Он снял его на свое имя сроком на год. Торговец не скрывал, что считает безумцем человека, собирающегося поселиться в охваченном эпидемией городе, откуда бегут все, кто только может. Если полковник нуждался бы в напоминании об этом, то таковым мог бы явиться тот факт, что ему пришлось идти пешком, не только потому, что наемные экипажи стали редкостью, но и из-за опасности в них садиться, так как многими из них пользовались зараженные чумой. Дома с красными крестами на двери, охраняемые стражниками, превратились в повсеместное явление, а многочисленные люди, пытавшиеся придерживаться обычного образа жизни, которые еще встречались на улицах, двигались с видом усталой апатии или с напряжением преследуемой дичи. Едкий запах лекарств, особенно камфары, щекотал ноздри полковника, исходя практически от каждого встречного.

Холлс снова подумал, что Бэкингем, как он удачно выразился в разговоре с ним, ведом своей страстью, словно слепец собакой, оставаясь в такое время в городе. Полковник утешал себя мыслью, что, выполнив поручение, он сразу же отряхнет со своих ног ядовитую лондонскую пыль.

Завершив дела с торговцем, Холлс отправился в снятый им дом и поместил туда двоих из четырех лакеев-французов, предоставленных герцогом ему в помощь.

После этого оставалось ждать субботы, ибо по причинам, которые герцог не удосужился сообщить, похищение не могло состояться раньше. Однако этим и следующим вечером полковник приходил к Линкольнс-Инн, чтобы наблюдать с солидного расстояния отбытие из театра мисс Фаркуарсон. В обоих случаях она выходила в одно и то же время — спустя несколько минут после семи — и садилась в ожидавший портшез, в котором ее уносили.

В пятницу вечером Холлс явился к театру в шесть часов и прождал там полчаса, пока не появился портшез, который был должен доставить актрису домой. Это был тот же портшез, что и прежде, и несли его те же люди.

Холлс подошел к ним, чтобы завязать разговор. Несмотря на теплую погоду, он надел поношенную кожаную куртку, скрывающую его красивый камзол, снял со шляпы перо и заменил шитую золотом перевязь простой кожаной. Пара старых сапог довершала облик опустившегося бретера, готового водить дружбу с кем угодно.

Шагая вразвалку и покуривая глиняную трубку, полковник приблизился к носильщикам с видом человека, располагающего свободным временем. Сидящие на перекладинах портшеза парни ничего не имели против того, чтобы скоротать время, слушая хвастливую болтовню незнакомца, на которую можно было рассчитывать, судя по его внешности.

Холлс не разочаровал их. Он без устали говорил о чуме, войне, господствующем при дворе фаворитизме, из-за которого командные посты достаются неопытным хлыщам, а закаленные старые солдаты вроде него вынуждены прохлаждаться на зараженных лондонских улицах. Подобная характеристика собственной персоны насмешила носильщиков, которые, усмотрев в этом непомерное тщеславие, ослепившее бретера, принялись вовсю потешаться на его счет. В конце концов, Холлс пригласил их выпить, на что они охотно согласились, не возражая, чтобы он доставил им не только умственное, но и физическое удовольствие. Радуясь возможности выпить на денежки глупого задиры, носильщики хотели отправиться в таверну Грейнджа. Но у Холлса имелось немало причин предпочесть ей маленькую незаметную пивную на углу Португал-Роу, куда он и повел своих новых друзей.