Морской ястреб, стр. 32
Один невольник разостлал ковёр, другой принёс большую серебряную чашу, третий налил в неё воды. Омывшись, паша обратил лицо к Мекке и вознёс хвалу Аллаху единому, всеблагому и всемилостивому. А тем временем над городом, перелетая с минарета на минарет, разлетался призыв муэдзинов.
Когда Асад вставал, закончив молитву, снаружи послышались шум шагов и громкие крики. Турецкие янычары из охраны паши, едва различимые в своих чёрных развевающихся одеждах, двинулись к воротам.
В тёмном сводчатом проходе блеснул свет маленьких глиняных ламп, наполненных бараньим жиром. Желая узнать, кто прибыл, Асад задержался у подножия беломраморной лестницы, а тем временем из всех дверей во двор устремились потоки факелов, заливая его светом, отражавшимся в мраморе стен и лестницы.
К паше приблизилась дюжина нубийских копейщиков. Они выстроились в ряд, и в ярком свете факелов вперёд шагнул облачённый в богатые одежды визирь паши Тсамани. За ним следовал ещё один человек, кольчуга которого при каждом шаге слегка позвякивала и вспыхивала огнями.
— Мир и благословение Пророка да пребудут с тобой, о могущественный Асад! — приветствовал пашу визирь.
— Мир тебе, Тсамани, — прозвучало в ответ. — Какие вести ты принёс нам?
— Вести о великих и славных свершениях, о прославленный. Сакр аль-Бар вернулся!
— Хвала Аллаху! — воскликнул паша, воздев руки к небу, и голос его заметно дрогнул.
При этих словах за его спиной послышались лёгкие шаги и в дверях показалась тень. С верхней ступени лестницы, склонившись в глубоком поклоне, Асада приветствовал стройный юноша в тюрбане и златотканом кафтане. Юноша выпрямился, и факелы осветили его по-женски красивое безбородое лицо.
Асад хитро улыбнулся в седую бороду: он догадался, что юношу послала его недремлющая мать, чтобы узнать, кто и с чем прибыл во дворец.
— Ты слышал, Марзак? — спросил паша. — Сакр аль-Бар вернулся.
— Надеюсь, с победой? — лицемерно спросил юноша.
— С неслыханной победой, — ответил Тсамани. — На закате он вошёл в гавань на двух могучих франкских кораблях. И это лишь малая часть его добычи.
— Аллах велик! — радостно встретил паша слова, послужившие достойным ответом Фензиле. — Но почему он не сам принёс эти вести?
— Обязанности капитана удерживают его на борту, господин, — ответил визирь. — Но он послал своего кайю Османи, чтобы он обо всём рассказал тебе.
— Трижды привет тебе, Османи.
Паша хлопнул в ладоши, и рабы тут же положили на ступени лестницы подушки. Асад сел и жестом приказал Марзаку сесть рядом.
— Теперь рассказывай свою историю.
И Османи, выступив вперёд, рассказал о том, как на корабле, захваченном Сакр аль-Баром, они совершили плавание в далёкую Англию через моря, по которым ещё не плавал ни один корсар; как на обратном пути вступили в сражение с голландским судном, превосходившим их вооружением и численностью команды; как Сакр аль-Бар с помощью Аллаха, своего защитника, всё-таки одержал победу; как получил он рану, что свела бы в могилу любого, только не того, кто чудесным образом уцелел для вящей славы ислама; и, наконец, как велика и богата добыча, которая на рассвете ляжет к ногам Асада с тем, чтобы тот по справедливости разделил её.
Глава 6
НОВООБРАЩЁННЫЙ
Рассказ Османи, который Марзак не замедлил передать матери, подействовал на ревнивую душу итальянки, как соль на рану. Сакр аль-Бар вернулся, несмотря на её горячие молитвы богу её предков и её новому богу. Но ещё горше была весть о его триумфе и привезённой им богатой добыче, что вновь возвысит его во мнении Асада и в глазах народа. От потрясения Фензиле на какое-то время лишилась дара речи и не могла даже обрушить проклятья на голову ненавистного отступника.
Однако вскоре она оправилась и обратилась мыслями к одной подробности в рассказе Османи, которой сперва не придала значения.
«Странно, что он предпринял плаванье в далёкую Англию единственно для того, чтобы захватить двух пленников, не совершил, как подобает настоящему корсару, набег и не заполнил трюмы рабами. Очень странно».
Мать и сын были одни за зелёными решётками, сквозь которые в комнату лились ароматы сада и трели влюблённого в розу соловья. Фензиле полулежала на диване, застланном турецкими коврами; одна из вышитых золотом туфель спала со ступни, слегка подкрашенной хной. Подперев голову прекрасными руками, супруга паши сосредоточенно разглядывала разноцветную лампу, свисавшую с резного потолка.
Марзак расхаживал взад-вперёд по комнате, и лишь мягкое шуршание его туфель нарушало тишину.
— Ну так что? — нетерпеливо спросила Фензиле, прервав наконец молчание. — Тебе это не кажется странным?
— Ты права, о мать моя, это действительно странно, — резко остановившись перед ней, ответил юноша.
— А что ты думаешь о причине подобной странности?
— О причине? — повторил Марзак, но его красивое лицо, удивительно похожее на лицо матери, сохранило бессмысленное, отсутствующее выражение.
— Да, о причине! — воскликнула Фензиле. — Неужели ты только и можешь, что таращить глаза? Или я — мать глупца? Ты так и собираешься тратить свои дни впустую, тупо улыбаясь и глазея по сторонам, в то время как безродный франк будет втаптывать тебя в грязь, пользуясь тобой как ступенькой для достижения власти, которая должна принадлежать тебе? Если так, Марзак, то уж лучше бы тебе было задохнуться у меня в чреве!
Марзак отпрянул от матери, охваченной порывом истинно итальянской ярости. В нём проснулась обида: он чувствовал, что в таких словах, произнесённых женщиной, будь она двадцать раз его матерью, есть нечто оскорбительное для его мужского достоинства.
— А что я могу сделать? — крикнул он.
— И ты ещё спрашиваешь! На то ты и мужчина, чтобы думать и действовать! Говорю тебе: эта помесь христианина и еврея изничтожит тебя. Он ненасытен, как саранча, лукав, как змей, свиреп, как пантера. О Аллах! Зачем только родила я сына! Пусть бы люди называли меня матерью ветра! Это лучше, чем родить на свет мужчину, который не умеет быть мужчиной!
— Научи меня, — воскликнул Марзак, — наставь, скажи, что делать, и увидишь — я не обману твоих ожиданий! А до тех пор избавь меня от оскорблений. Иначе я больше не приду к тебе.
Услышав угрозу Марзака, непостижимая женщина вскочила со своего мягкого ложа. Она бросилась к сыну и, обняв его шею руками, прижалась щекой к его щеке. Двадцать лет, проведённые в гареме паши, не убили в ней дочери Европы: она осталась страстной сицилийкой, в материнской любви неистовой, как тигрица.
— О, моё дитя, мой дорогой мальчик, — почти прорыдала Фензиле, — ведь только страх за тебя делает меня жестокой. Я сержусь, потому что вижу, как другой стремится занять рядом с твоим отцом место, которое должно принадлежать тебе. Ах! Но мы победим, мы добьёмся своего, мой сладчайший сын. Я найду способ вернуть это чужеземное отребье в навозную кучу, откуда он выполз. Верь мне, о Марзак! Но тише… Сюда идёт твой отец. Уйди, оставь меня наедине с ним.
Удалив Марзака, Фензиле проявила свою всегдашнюю предусмотрительность; она знала, что без свидетелей Асад легче поддаётся её убеждениям, тогда как при других гордость заставляет его обрывать её на полуслове. Марзак скрылся за резной ширмой сандалового дерева, закрывавшей один из входов в комнату, в ту минуту, когда фигура Асада показалась в другом.
Паша шёл, улыбаясь и поглаживая длинную бороду тонкими смуглыми пальцами; джуба волочилась за ним по полу.
— Без сомнения, ты уже обо всём слышала, о Фензиле, — произнёс он. — Довольна ли ты ответом?
Фензиле снова опустилась на подушки и лениво разглядывала себя в стальное зеркальце, оправленное в серебро.
— Ответом? — вяло повторила она, и в голосе её прозвучали нескрываемое презрение и лёгкая насмешка. — Вполне довольна. Сакр аль-Бар рискует жизнью двухсот сыновей ислама и кораблём, принадлежащим государству, ради путешествия в Англию, не имея иной цели, кроме захвата двух пленников. Только двух, тогда как, будь его намерения искренними, их было бы две сотни.