Лето Святого Мартина, стр. 24

Упрямый юноша последовал на этот раз ее совету и сменил тему, переключившись на беседу с Трессаном о каких-то тривиальных делах, касающихся деятельности сенешала.

Но мадам с чисто женской логикой вернулась к предмету, который сама же предложила оставить. И Мариус отнесся к этому достаточно серьезно, хотя внешне казался подчеркнуто безразличным. В конце концов они послали за рекрутом.

Фортунио, которого Гарнаш знал как Сангвинетти, привел новобранца. Это был высокий, стройный человек с очень смуглой кожей и черными шелковистыми волосами, короткими локонами закрывающими шею и уши, и с пышными черными усами, придававшими ему вид отъявленного злодея. Его щеки и подбородок покрывала густая многодневная щетина; он прятал глаза, но, когда он вдруг поднял их, оказалось, что их темно-голубой цвет странно контрастирует с его смуглостью.

На нем был потрепанный камзол, а его ноги вместо чулок были обвязаны грязными тряпками, перехваченными крест-накрест также грязными подвязками от лодыжек до колен. Пара деревянных башмаков служила ему обувью, и из одного торчал наружу пучок соломы, набитой, без сомнения, для того, чтобы башмак был по ноге. Он сутулился и шаркал при ходьбе. Тем не менее имел шпагу в потертых ножнах, свисавшую с потрепанного кожаного пояса.

Мадам с интересом разглядывала его. Привередливый Мариус прищурился. Сенешал с любопытством сверлил итальянца близорукими глазками.

— Не думаю, что видел когда-либо мерзавца грязнее, — сказал он.

— Мне нравится его нос, — спокойно произнесла мадам. — Это нос отважного человека.

— Он напоминает мне нос Гарнаша, — рассмеялся сенешал.

— Вы льстите парижанину, — отозвался Мариус.

Рекрут между тем стоял и вежливо улыбался собравшимся, чуть обнажая ряд хороших зубов, с терпеливым и почтительным видом человека, чувствующего, что его обсуждают, но не способного понять смысл разговора.

— Ваш соотечественник, Фортунио? — усмехнулся Мариус.

Капитан, по открытому лицу которого никто бы не догадался, что в его груди бьется сердце отъявленного негодяя, с улыбкой отверг это предложение.

— Едва ли, месье. Баттиста родом из Пьемонта. Сам Фортунио был из Венеции.

— Думаешь, на него можно положиться? — спросила мадам.

Фортунио пожал плечами и развел руками. Он не привык чрезмерно доверять людям.

— Он старый вояка, — ответил он. — В неаполитанских войнах note 26 он носил пику. Я его допросил как следует, и все, что он ответил, — правда.

— А что привело его во Францию? — спросил Трессан.

Капитан опять улыбнулся и вновь выразительно пожал плечами.

— Чрезмерная проворность клинка, — объяснил он.

Они сказали Фортунио, что намерены поставить Баттисту часовым вместо Жиля, поскольку полное незнание итальянцем французского языка гарантирует его верность. Капитан охотно согласился. Это было мудрое решение. Итальянец теребил свою изношенную шляпу, опустив глаза долу.

Вдруг мадам обратилась к нему по-итальянски, который немного знала. Она просила его рассказать о себе, кто он и откуда прибыл. Итальянец очень внимательно, временами с очевидным затруднением, слушал вопросы, устремив глаза на ее лицо и чуть наклонив голову вбок.

Фортунио постоянно вмешивался, разъясняя невежественному пьемонтцу смысл вопросов маркизы. Тот отвечал низким хриплым голосом, с пьемонтским акцентом, проглатывая слова, и мадам часто обращалась к Фортунио за переводом.

Наконец она отпустила обоих, приказав капитану проследить, чтобы итальянец вымылся и оделся более прилично.

Часом позже, когда сенешал отбыл домой в Гренобль, сама мадам в сопровождении Мариуса и Фортунио провела Баттисту в апартаменты наверху, где мадемуазель содержалась теперь почти как в тюрьме.

Глава XI. ТЮРЕМЩИК ВАЛЕРИ

— Дитя мое, — сказала вдова, и ее глаза остановились на Валери с выражением заботливой нежности, — почему ты не хочешь стать благоразумной?

Постоянные размышления о том, что Гарнаш остался на свободе и направился в Париж, чтобы отомстить за нанесенные ему оскорбления, возымели некоторый дисциплинирующий эффект на вдову. Она привыкла говорить, что готова драться с кем угодно во Франции, и теперь ее слова грозили стать реальностью, если Гарнаш вернется осаждать Кондильяк. Но столь не свойственные ей мысли о последствиях и о том, чего это будет стоить, вынудили мадам переменить тон и обратиться к нежным увещеваниям.

Девушка подняла глаза на вдову. В них читалась скорее насмешка, чем удивление. Они стояли в прихожей апартаментов Валери; неподалеку на своем посту расположился рекрут Баттиста, казавшийся теперь чуть более чистым, чем накануне, но все же недостаточно опрятным для дамской прихожей. Он флегматично опирался о подоконник, устремив глаза на далекие воды Изера, отливающие тусклым медным блеском в вечерних лучах заходящего октябрьского солнца. Вид его был отсутствующим, взгляд — задумчивым, и он, казалось, совершенно не реагировал на поток слов непонятного для него языка.

Фортунио и Мариус ушли, а маркиза, оказавшись во власти своего внезапного волнения, задержалась, чтобы напоследок сказать несколько слов упорствующей девушке.

— И в чем же, мадам, — спросила Валери, — мое поведение неблагоразумно?

Вдова сделала нетерпеливое движение, говорящее о том, что если каждый раз ей будут задавать вопросы с таким оттенком вызова, то, оставаясь здесь, она лишь тратит время попусту.

— Ты неблагоразумна в своей глупой приверженности данному тебе обещанию.

— Данному мною, мадам, — поправила ее девушка, хорошо понимая, о каком обещании идет речь.

— Хорошо, пусть данному тобой, но данному в таком возрасте, когда ты еще не понимала его сути. Никто и ничто не имеет права связывать тебя в такой степени.

— Если кто-то и мог бы оспаривать это право, то лишь я сама, — парировала Валери, и ее глаза, не дрогнув, встретились с глазами маркизы. — А я согласна, чтобы оно оставалось неоспоримым, Я готова исполнить данное обещание. Клянусь честью, я не смогла бы поступить иначе.

— А-а, клянусь честью! — вздохнула вдова. Лицо ее стало приторно-задумчивым. — А твое сердце, дитя, что подсказывает тебе сердце?

— Мое сердце — это мое личное дело. Я помолвлена с Флоримоном, и этого достаточно для всех, и для вас в том числе. Я уважаю его и восхищаюсь им больше всех окружающих людей, и, когда он вернется, я сочту за честь стать его женой, а я ею стану, несмотря на все препятствия, чинимые мне вами и вашим сыном.

Вдова мягко, как бы про себя, рассмеялась.

— А если я скажу, что Флоримон мертв?

— Я поверю этому, когда у меня будут доказательства его смерти, — ответила девушка.

Маркиза холодно посмотрела на нее, сохраняя полную невозмутимость при этих почти оскорбительных словах.

— А если я представлю эти доказательства? — почти грустно спросила она.

Глаза Валери чуть расширились, будто от мрачного предчувствия. Но ответ ее был скор, а голос — спокоен.

— Это никак не изменит моего отношения к вашему сыну.

— Глупости, Валери…

— Это с вашей стороны, мадам, — прервала ее мадемуазель, — глупо думать, что можно принуждать девушку к браку, требовать ее привязанности, управлять ее любовью при помощи тех средств, которыми вы пользуетесь. Вы думаете, я буду более расположена к вашему сыну и открою ему сердце, если меня будут держать в заточении только для того, чтобы он мог ухаживать за мной?

— В заточении, дитя? Кто стережет вас? — удивленно вскричала вдова, как будто с уст Валери сорвались самые невероятные слова.

Мадемуазель печально и чуть насмешливо улыбнулась.

— Разве же я не в заточении? — спросила она. — А как иначе вы назовете это? Что делает здесь этот субъект? По ночам он спит за порогом моей комнаты и следит, чтобы никто не общался со мной. Каждое утро он идет со мной в сад, когда я, благодаря вашему милосердию, совершаю там прогулки. Сплю я или бодрствую — этот человек всегда остается в пределах слышимости любого слова, которое я могу произнести…