Спящий пробуждается, стр. 11

— Мсье, господь бог не забудет тех, кто одарит милостыней его слуг, — поет он хриплым голосом.

Ну, что же, так уж принято на Востоке. Лезу в карман (в который уж раз сегодня!), чтобы обеспечить себе расположение аллаха.

— Кто вы такой?

— Владыка королевства, именуемого зинданом (тюрьмой). Это дом тьмы, дом размышлений. Он мил взору и аллаха, и людей, потому что заблудшему здесь возвращается набожность и свет истины.

Я недоверчиво оглядываю ветхую постройку, будто бы — по словам старика — такой милой и богу, и людям.

— Брр! Каким запахом несет от этого «дома размышлений!»

— В зиндане ничего не забыто для удовлетворения человеческих потребностей, — рассыпается перед нами тюремщик. — Разве в китабе (Книге) не написано, что каждое место, на которое ступила нога кающегося грешника, должно благоухать лавандой и амброй?

С величайшим самоотречением мы решаемся войти в зиндан. Медленно, с визгом и скрипом поворачиваются на ржавых петлях тяжелые Ворота. Сразу же за ними в коридоре помещается квартира тюремщика. Огромный очаг. Огромные усатые тараканы неохотно расползаются по углам.

Мы осматриваем камеры. Свеча в руке зиндан-баши служит единственным источником, освещающим темные уголки размышлений. Пол буквально кишит насекомыми. Запах «лаванды и амбры» удерживает нас на почтительном расстоянии от обширной камеры на двадцать человек. Но сейчас здесь ни одной живой души.

— Удивительно! Тюрьма есть, а узников не видно. Не разбежались ли они из этого дома размышлений, пока вы отдыхали после обеда? — подшучиваем мы над стариком.

— Милостью божией, — отвечает он, — в этом зиндане редко гостят заблудшие души. И вовсе не потому, что нет людей, которые переступают адат, закон пророка. Крупных преступников сажают в военную тюрьму в городе, а сюда попадают лишь мелкие грешники. Эти проводят здесь день, два. С большинством из них приходится разговаривать при помощи арапника, который и в моих старых руках свистит как бич ангела Азрафила. Да, кроме того, у меня двое помощников. А теперь я покажу вам помещение, где свершается справедливость.

Мы проходим по тюремному коридору. Повсюду запах гнили. Тяжелый массивный ключ гремит в замке. Зиндан-баши открывает обширную камеру. Дневной свет попадает сюда только сквозь решетку в маленьком квадратном оконце. Здесь нет ничего, кроме скамейки, к которой привязывают провинившихся для порки.

— Это скамья воплей, но она же и место благовещения, ибо делает грешника чистым перед лицом аллаха. В день последнего суда все люди предстанут перед взором милосердного. У клеветников повиснут языки до колен, а изо рта у них будет исходить зловоние. У воров пальцы рук покроются язвами, и они станут в три раза больше, чем у обыкновенных людей. Так, на каждом человеке явят себя грехи, совершенные им при жизни. Те же, у кого на спине сохранятся следы моего арапника, найдут любовь в глазах аллаха, потому что грехи их были смыты еще на этом свете.

Вот как, оказывается, гуманна и филантропична должность тюремщика.

— К сожалению, вот уже две недели как я без работы, — жалуется старик, играя арапником. — Когда некого наказывать, мне и моим помощникам нечего делать. Прямо беда!

Тусклый свет, падающий в «камеру размышлений», все же дает нам возможность прочитать надписи, сделанные на стене. Одна из них особенно растрогала нас. Звучит она буквально так:

Другие надписи тоже свидетельствуют об удовлетворении клиентов:

Старик не без гордости показал нам как эту, так и другие надписи. С такой же гордостью владелец гостиницы где-нибудь в Европе показывает книгу с благожелательными отзывами почетных посетителей. Мы покидаем зиндан с убеждением, что лагуатская юстиция — самый гуманный и остроумный институт в мире, остров разума в океане глупости.

Безработный тюремщик гремит засовами и, моргая хитрыми глазками, медленно садится на завшивленную циновку перед своим учреждением. Потом он просит у нас еще горсть франков — да будет благословенно его имя, да защитит его аллах!

Берберийская принцесса зла

Над высохшим руслом Улед М’Зил искрится утро. Ноги вязнут в песке, похожем на охровую муку.

Солнце начинает припекать.

Высокие стройные стволы кокосовых пальм с раскидистыми веерами на вершине почти не дают тени. Километрах в тридцати отсюда, в горах, лежит Таджемут. Это не обычные горы, а Джебель д’Амур — Горы любви!

Здесь же любовью занимаются, правда, не даром, дочери Улед Найлы, берберки. Кроме того, они самые лучшие под солнцем ворожеи, заклинательницы и танцовщицы.

Почему они так веселы и игривы, когда сотни их умирают от туберкулеза на глиняном полу в логовищах на склонах гор?

Почему они так вызывающе танцуют и гремят браслетами, когда пшеничной лепешки едва хватает, чтобы насытить их молодой желудок?

Почему с такой беззаботностью кружатся они под своими покрывалами, когда большинство из них едва доживает до сорока лет?

Не знаю. Может быть, потому, что все это предопределено в Книге?

Нужно спросить об этом их самих. Здесь, в далеком Таджемуте.

— А вот холодная вода, холодная вода! — Хромой старик с изрытым оспой лицом тащит на спине мех из козьей шкуры. Шерсть обращена внутрь.

— Глоток этой воды откроет для вас двери рая, — расхваливает он свой товар.

— За двести франков, господин, — предлагает совсем другой товар дородная, но отнюдь не безобразная берберка.

— Если тебе не хватит моего искусства, у меня есть зудж бенат, две дочери. Они все умеют, даже танцевать и делать заклинания.

— А где твой господин? — любопытствую я.

— У меня нет господина. Господин есть у арабок и слуг бея. У меня есть муж. Он занимается торговлей в Лагуате. Разносит по домам древесный уголь. А я с дочерьми продаю мужчинам радость.

— Так вы все работаете?

— Аллах хочет, чтобы мы жили.

— Я дам тебе двести франков, если ты покажешь свой дом!

Мой «Роллифлекс» заряжен. Сколько людского горя поместится в его камере!

Глиняный, утоптанный пол покрыт грязными рогожами. В сенях — старый очаг, глиняные кувшины, ведро для воды. Запах чеснока и овчины. За плотной занавеской «приемная» для гостей.

В задней комнатушке, завешенной портьерами и наполненной ароматом благовоний, подперев рукой щеку, лежит принцесса Зла.

Да, это она. Та самая, о которой Ибн Тихам говорит: «Это цветок жасмина для мужских глаз и вместилище порока, который разъест душу».

Кожа цвета бронзы. Хрупкая красота, полная женственности. Густые, черные, как смоль, волосы, водопадом низвергаются на сильные смуглые плечи. Такие волосы бывают грубыми, как овечья шерсть. Целомудренность и пропорциональность черт, которым бы позавидовала и античная богиня, вышедшая из-под рук греческого скульптора.

Но у принцессы Зла глаза не имеют ничего общего со спокойным взглядом Афродиты. Они полны вызова и необузданности дикой кошки. Пухлые, влажные губы женщины Востока слегка раскрыты в ожидании.

Из какого мира пришла сюда она, эта языческая богиня?

Сошла с полотен мастеров итальянского Возрождения?

Ах да, Айшуш не знает, что такое Возрождение. Она не умеет ни читать, ни писать. Умеет только страстно ласкать. И, вероятно, еще страстнее ненавидеть.

Если бы сейчас был 2000 год, то и этот уголок Алжира был бы, вероятно, другим. Айшуш обитала бы в простом, но гигиеничном жилище, изучала бы медицину или собирала на фабрике телевизоры. Но хотя это время уже не так далеко, она еще живет в глинобитной мазанке, считает только по пальцам и верит в «дурной глаз». Не сомневается в охранительной силе фатмы, амулета в форме протянутой женской руки, который правоверная мусульманка носит на шее вместо медальона.