Жара в Аномо, стр. 16

Птицы свистели и верещали над сквером, заглушая устоявшийся шум города. В просветах между деревьями зияла густеющая синева неба.

— Красиво, как дома, — сказал Луковский.

— Я просила двухтомник Тихонова, ты не забыл?

— Лежит на столе в библиотеке.

— Спасибо.

— Завидую тебе, великий доктор, находишь возможность благоговеть наедине с поэзией.

— На такие стихи грех не выкроить время.

— А на разговор со мной и пяти минут не выделишь без оглядки.

— Глупый… сам-то помешан на своих стропилах да арматурах, слышать уже не могу. Да еще в земле с головой. Месяц в кино не выберемся, как будто уже женатики.

— Какое кино… только и на уме, что проклятое то утро…

— Да.

— Я хотел, чтобы все-таки вызвали бурильщика из Союза, но они настояли на своем. В принципе, это понятно. Очень они довольны, что могут предложить человека со своей стороны.

— Ну и хорошо. Разве нет?

— Да. Нормально. Борис тоже доволен. И ребята ожили. Все верят в успех на новом месте.

— Будем считать, что сейчас там нормально. А у тебя? — Светлана заглянула в его глаза. — Где ты был?

— На стройке, где же еще? А что?

— То, что тебя спрашивал посол. Утром приезжал необычайно любезный местный дядя в чине капитана, чтобы в торжественной, прямо-таки церемониальной обстановке побеседовать с твоей милостью. Премилая тебя ждет беседа…

— Ты не могла бы посерьезней?

— Пожалуйста. Официальный чин, вероятно, очень интересуется подробностями о машине. Ну почему ты не загнал ее во двор?

— Ты же знаешь, я хотел отвезти Банго. Простить себе не могу, что отпустил его одного. Такое чувство, будто виноват в том, что случилось.

— Я ведь тоже была с вами в тот вечер, все время думаю об этом… — вздохнула она. — Так когда мы едем к ребятам?

В тесном, захламленном дворике невзрачной улочки на городской окраине несколько игравших в кости подростков разом подняли глаза на невесть как забредшего сюда крестьянина, что бесцеремонно заглядывал в незапертое приземистое жилище, на плоской крыше которого была аккуратно разложена копра, высушенная мякоть кокосовых орехов. Копра, сырье для местной маслобойни, была хоть и небольшим, но постоянным источником дохода для жителей не только этого квартала.

— Кого нужно? Вы к нам? — удивленно спросил незнакомца один из подростков. — Мама еще на работе.

— Тебя, бездельник. Ты-то мне и нужен.

Парнишка открыл рот, точно ему не хватало воздуха, заморгал часто-часто, зачем-то пошарил босой ногой в жидкой траве перед собой, чем-то напоминая в эти мгновения купальщика, осторожно пробующего воду перед тем, как войти в нее, и вдруг бросился наутек.

— Стой! — вскричал Киматаре Ойбор, без всякой, впрочем, веры в полезность своего запоздалого окрика.

Мальчик мелькнул в подворотне и исчез.

Ойбор же устало опустился на бревно и промолвил, обращаясь к недоуменно обступившим его дружкам-приятелям сбежавшего:

— Напрасно оставили игру, достопочтенные граждане, напрасно. Ступайте, ступайте. Я его любимый дедушка из Асмаба, приехал погостить, вот он и помчался за мамкой, от радости позабыв меня обнять.

Ребята несмело посмеялись в ответ на эти слова загадочного незнакомца и, полные любопытства, расселись поодаль в предвкушении развития нежданных событий, так чудесно свалившихся на их скучавший (опостылевшая игра не в счет) доселе дворик.

Вскоре появился Самбонанга, волочащий упиравшегося беглеца.

— Плохо, — укоризненно покачивая головой, сказал Ойбор перепуганному пареньку, — пощади мои ноги. Куда уж мне, старику, угнаться за тренированным разносчиком газет. Да еще в такую жару.

— Мой сержант, он прокусил мне палец, посмотрите, — гордо изрек Самбонанга. — А у меня нет индивидуального пакета.

Ойбор отдал ему свой платок-скатерть, предоставив подчиненному возможность основательно заняться перевязкой "боевого ранения", сам же, крепко держа парнишку за руку, приступил к допросу:

— Ну, рассказывай. Все и подробно. Вздумаешь врать — уведем в полицию. Ты ведь не хочешь за решетку?

— Я вас не знаю, пустите, ничего не знаю, — хныкал сорванец.

— Зато я кое-что знаю, — сказал Ойбор, — ну-ка тащи, живо.

— Кого?

— Не кого, а что. Давай, давай, тащи, не притворяйся, будто не понимаешь, о чем речь.

— Не понимаю, дедушка, чтоб мне лопнуть и сгореть.

"Если в твои пятьдесят девять тебя в глаза чужой паренек называет не дядей, а дедушкой, значит, Кими, дела твои плохи, собирайся после этой головоломки на пенсию или в консультанты на дому, как частный сыщик Вульф из американской книжки, ибо устами младенца глаголет истина", — мысленно сказал себе Ойбор, ощутив, как закралась в сердце и кольнула горечь от такой безобидной мелочи, от, в сущности, вполне естественного обращения мальчишки.

Вслух он сказал:

— Дедушка, бабушка, ты мне брось увиливать! Сейчас же выкладывай, не то уведем в полицейский участок!

— Ее у меня нет. Я не хотел, чтоб мне лопнуть и сгореть. Я тут ни при чем. И денег уже нет. Больше не буду. Отпустите.

— Чего нет?

— Зажигалки. Ее уже нет у меня. Отпустите, скоро мать придет.

— Значит, это была зажигалка?.. — Ойбор выпустил руку мальчишки, которому удирать уже не было смысла. — Теперь поговорим спокойно, — он усмехнулся, — приглашай в дом, внучек.

Согнувшись, чтобы не удариться головой, сержант шагнул за присмиревшим пареньком в низкое жерло жилища.

Между тем Самбонанга любовался огромной обмоткой на пальце и дружески подмигивал дворовой братии, выказывавшей всевозрастающее беспокойство по поводу пленения их дружка.

Ребята не разобрали толком, о чем шла речь, но догадывались, что их приятель попал в незавидное положение.

Кое-кто из них даже предпринял попытку проникнуть в хижину вслед за вошедшими, так что Самбонанга вынужден был задержаться снаружи, чтобы разогнать их. Из-за этого он пропустил начало разговора.

Когда он присоединился наконец к Ойбору и разносчику газет, последний рассказывал, беспрерывно сбиваясь на шепот:

— …а она уже уехала, пока я просыпался. Выглянул, а ее уже нет. Хотел снова лечь, когда заметил: человек валяется. Шевелится и стонет. Да. Ну, я и стал смотреть, хотя перепугался. А потом показался тот, высокий. Прижался к дому и стоит. Кругом никого. Тихо было, страшно. Он постоял, постоял, потом как бросит что-то в раненого, но сильно промахнулся. Она отлетела почти к самому киоску, ко мне.

— Кто она?

— Да зажигалка же, чтоб ей лопнуть и сгореть! Ни за что бы не взял, если бы не близко.

— Ты ее сразу поднял?

— Да что вы! — Мальчишка даже руками замахал. — Такое скажете. Он же там был. Да. Он еще немного постоял у стенки, потом быстро пошел прямо на меня. Хорошо, что я не закричал. Он прошел мимо. Но все-таки посмотрел на витрину. В киоске темно, он меня не заметил за шторкой. А я его видел. Вот так, как вас сейчас.

— Ты разглядел его лицо? Запомнил?

— Конечно! "Масаи" светится всю ночь.

— Что дальше?

— Я уже не смотрел. Напугался. Забился под прилавок, все там помял… Кажется, кто-то к нему бежал. Ну да, я слышал два голоса, точно. Один еще сказал: "За мной!" Так, негромко. И они убежали. А потом снова приехала машина. Сначала потихоньку, а уже на площади как заревет. И все. Больше ничего не знаю, чтоб мне лопнуть и сгореть.

— А зажигалка?

— Да, когда все затихло, уже светало, из серого дома выбежал старикашка и помчался к телефону. Я снова смотрел. Ну, тут я и взял ее. Чтобы не пропала такая дорогая вещь. Серебряная. Запер киоск и удрал, пока не видят. Если бы я знал… Больше никогда в жизни! Вы меня в тюрьму не посадите? Я все рассказал. Не посадите?

— Посмотрим, — рассеянно отозвался Киматаре Ойбор, погружаясь в тяжелое, ему одному ведомое раздумье, — посмотрим, как с тобой поступить.

Лагерь нефтеразведчиков готовился к переезду.