Весь невидимый нам свет, стр. 75

Сколько в мире сложности! Ветки деревьев, филигрань корней, друзы кристаллов, улицы, которые папа воссоздавал в макетах. Ребрышки на раковине мурекса, неровности платановой коры, структура полых костей орла. И не менее, сказал бы Этьен, они просты в сравнении с человеческим мозгом – вероятно, сложнейшим из всего, что существует в мире: один его килограмм включает целые вселенные.

Она вставляет микрофон в раструб, включает патефон, пластинка начинает вращаться. Чердак поскрипывает. Мари-Лора мысленно идет по дорожке ботанического сада, воздух золотой, ветер зеленый, ивы длинными ветками гладят ее по плечам. Впереди папа; он протянул руку, ждет.

Звучит фортепьяно.

Мари-Лора тянется под банкетку за ножом. Подползает к лестнице и садится, свесив ноги. В кармане у нее домик с алмазом внутри, в кулаке – нож.

Она говорит:

– Давай, иди же сюда.

Музыка № 2

Под звездами в городе спит всё. Спят артиллеристы, спят монахини в крипте собора, дети в старых корсарских погребах спят на коленях уснувших матерей. Спит врач в подвале бывшей богадельни, раненые немцы в тоннелях под фортом Сите. За стеной Форт-Насионаля спит Этьен. Все спят, кроме улиток, ползущих по камням, да крыс в развалинах. В темной яме под разрушенным «Пчелиным домом» спит Вернер.

И только Фолькхаймер бодрствует. На коленях у него станция, между ногами – аккумулятор, на голове – наушники, в которых трещат помехи. И не потому, что он надеется что-нибудь услышать, а оттого, что Вернер так все оставил. Оттого, что нет сил их снять. Оттого, что много часов назад он себя убедил: если шелохнуться хоть чуть-чуть, гипсовые головы в углу подвала его убьют.

Невероятно, немыслимо, но из треска помех возникает музыка.

Фолькхаймер распахивает глаза, пытаясь уловить во тьме хоть один случайный фотон. Звуки одинокого рояля взмывают вверх, чередуются с паузами, и внезапно Фолькхаймер понимает, что идет на заре по заснеженному лесу, ведя в поводу двух лошадей. Впереди шагает прадедушка, видна лишь его огромная спина и завернутая в тряпку пила на плече. Снег хрустит под башмаками и копытами, деревья вокруг шепчутся и скрипят. На краю замерзшего озера растет сосна высотой с колокольню. Прадедушка встает на колени, как в церкви, пропиливает ложбинку в коре и начинает вгрызаться в древесину.

Фолькхаймер встает. Находит в темноте ногу Вернера, надевает ему на голову наушники.

– Слушай, – говорит он. – Слушай, слушай.

Вернер просыпается. Мелодия – как прозрачная рябь на воде. «Лунный свет». Сияющая девушка из лунного света.

Фолькхаймер говорит:

– Подключи фонарь к аккумулятору.

– Зачем?

– Подключи, и все.

Недослушав мелодию, Вернер отсоединяет аккумулятор, вывинчивает из фонаря лампочку и патрон, присоединяет контакты, и в руках у него возникает шар света. В дальнем углу подвала Фолькхаймер громоздит куски кладки, доски, обломки стены. Изредка он замирает, складывается пополам и тяжело дышит, потом вновь принимается работать. Наконец он втаскивает Вернера за импровизированную баррикаду, свинчивает основание гранаты и выдергивает чеку, поджигая пятисекундный запал. Вернер рукой плотнее прижимает к голове каску, и Фолькхаймер бросает гранату туда, где когда-то была лестница.

Музыка № 3

Обе дочери фон Румпеля были пухленькими капризулями. Обе вечно теряли погремушки и соски, запутывались в пеленках и принимались орать как резаные. Однако они выросли, несмотря на его отсутствие. И обе поют, особенно Вероника. Может, знаменитыми певицами и не станут, но отцу нравится. Они надевают большие фетровые боты и жуткие бесформенные платья, которые шьет им мать, с анютиными глазками мелкой гладью на воротнике, складывают руки за спиной и выводят песенки, смысла которых не понимают по малолетству.

То ли в воспоминании, то ли во сне фон Румпель смотрит, как Вероника, проснувшись, по обыкновению, до рассвета, стоит на коленях в комнате Мари-Лоры и водит по улицам макета двух кукол, одну в белом платье, другую в сером костюме. Они поворачивают налево, поворачивают направо и подходят к собору, где стоит третья кукла, в черном, с поднятой рукой. Свадьба это или жертвоприношение, не угадать. Вероника поет так сладко, что слова тают, остается только мелодия, и кажется, будто звучит не девичий голос, а фортепьяно, и куклы кружат в такт, переступая с ноги на ногу.

Музыка умолкает, Вероника растворяется в воздухе. Фон Румпель садится. Макет перед кроватью кровоточит и отстраивает себя заново. Где-то сверху молодой человек начинает по-французски рассказывать про уголь.

Наружу

Долю мгновения воздух рвется с треском, как будто из него выдирают последние молекулы кислорода. Потом летят куски камня, дерева и металла, со звоном ударяют о каску, врезаются в стену за спиной, баррикада, возведенная Фолькхаймером, рушится, повсюду в темноте все сползает и катится, Вернеру нечем дышать. Однако взрыв произвел некий тектонический сдвиг в развалинах здания – слышны треск и новый грохот сыплющихся камней. Когда Вернер перестает кашлять и стряхивает обломки с груди, он видит Фолькхаймера: тот смотрит на рваное пятнышко лилового света.

Небо. Ночное небо.

Столб звездного сияния разрезал тьму и упирается в груду обломков на полу. Мгновение Вернер вбирает его в легкие. Тут Фолькхаймер, отодвинув Вернера, взбирается на полуразрушенную лестницу и начинает куском арматуры расширять дыру. Металл звенит, руки изодраны в кровь, шестидневная щетина светится белым от пыли, но дело идет споро; ломтик света уже превратился в фиолетовый клин размером с две Вернеровых ладони.

Одним ударом Фолькхаймер разносит целый пласт обломков, которые падают ему на каску и на плечи, а дальше надо только протиснуться и подтянуться. Он пролезает в дыру, одежда рвется, ноги дергаются, и вот он уже наверху – протягивает руку, чтобы вытащить Вернера вместе с винтовкой и вещмешком.

Они стоят на коленях среди того, что еще совсем недавно было улицей. Все залито сиянием звезд. Луны не видно. Фолькхаймер поднимает окровавленные ладони, словно хочет поймать воздух, впитать его кожей, как дождь.

От гостиницы сохранился лишь один угол, на внутренних стенах висят куски штукатурки. Дальше – остовы домов, их внутренности открыты ночному небу. Крепостная стена за гостиницей стоит, хотя многие верхние амбразуры разбиты. За ней чуть слышно плещется море. Все остальное – развалины и тишина. Каждый зубец очерчен звездным светом. Сколько трупов разлагаются в этой груде обломков прямо перед ними? Девять? Возможно, больше.

Шатаясь, как пьяные, они подходят к крепостной стене. Фолькхаймер, моргая, глядит сперва на Вернера, потом в ночь. Лицо у него так густо припорошено известкой, что он кажется колоссом, слепленным из пудры.

В пяти кварталах к югу крутит ли еще девушка свою запись?

Фолькхаймер говорит:

– Бери винтовку. Иди.

– А ты?

– Еда.

Вернер трет глаза, уставшие от сверкания звезд. Есть не хочется, как будто он навсегда избавился от этой утомительной привычки.

– А нам разве не надо?..

– Иди, – повторяет Фолькхаймер.

Вернер смотрит на него в последний раз: рваная армейская куртка, квадратная челюсть. Ласковые большие руки. Какое же у тебя будущее…

Знал ли он все это время?

Вернер перебегает от укрытия к укрытию. В левой руке брезентовый вещмешок, в правой – винтовка. Осталось пять патронов. В голове звучит голос девушки: «Он здесь. Он убьет меня». На запад по ущелью каменного крошева, через груды кирпича, проводов, черепицы, местами еще горячей. Улицы по виду пусты, хотя кто смотрит на него из открытых окон – немцы, французы, англичане или американцы, – Вернер не знает. Быть может, он сейчас в перекрестье снайперского прицела.