Весь невидимый нам свет, стр. 67
– Фельдфебель? Это Жан Бриньон.
Имя ничего не говорит фон Румпелю.
– У меня есть сведения о мастере из музея. Про которого вы спрашивали в прошлом году.
– Леблане.
– Да, о Даниэле Леблане. Вы не забыли про моего брата? Вы обещали ему помочь, если я что-нибудь разузнаю.
Три курьера, из них два найдены. Осталось решить последнюю задачку. Богиня снится фон Румпелю почти каждую ночь: волосы у нее – пламя, пальцы – древесные корни. Безумие. Даже сейчас, пока он стоит у телефона, цепкий плющ обвивает горло, взбирается к ушам.
– Да, ваш брат. Что вы узнали?
– Леблана обвинили в заговоре, что-то связанное с шато в Бретани. Арестовали в январе сорок первого по доносу местного жителя. При нем нашли чертежи и отмычки. Кроме того, его сфотографировали, когда он проводил измерения в Сен-Мало.
– В каком он лагере?
– Я не сумел выяснить. Система довольно сложна.
– А кто доносчик?
– Малуэн по фамилии Левитт. Клод Левитт.
Фон Румпель задумывается. Слепая дочь, квартира на рю-де-Патриарш пустует с июня сорокового, Музей естествознания продолжает вносить квартплату. Куда такой человек убежит, если надо будет бежать? Если при нем нечто очень ценное? И слепая дочка в придачу? Почему Сен-Мало? Очевидно, у него там кто-то близкий.
– Мой брат, – говорит Жан Бриньон. – Вы поможете моему брату?
– Спасибо большое, – говорит фон Румпель и кладет трубку.
Май
Последние дни мая сорок четвертого в Сен-Мало напоминают Мари-Лоре последние дни мая сорокового в Париже: такие же долгие и так же наполнены благоуханием. Как будто все живое торопится жить накануне какой-то катастрофы. По пути в булочную мадам Рюэль воздух пахнет миртом, магнолией и вербеной; распустилась глициния, повсюду аркады и занавесы цветов. Мари-Лора считает канализационные решетки; на двадцать первой она минует мясную лавку (звук воды, льющейся из шланга на мостовую), на двадцать пятой – булочная.
Мари-Лора кладет на прилавок продовольственный талон:
– Один простой батон, пожалуйста.
– А как твой дядя?
Слова всегдашние, а вот мадам Рюэль сегодня какая-то необычная. Словно наэлектризованная.
– Дядя здоров, спасибо.
И тут мадам Рюэль – чего никогда прежде не случалось – нагибается через прилавок и берет Мари-Лору за щеки. Ладони у нее в муке.
– Ты – сокровище!
– Вы плачете, мадам? Что-нибудь случилось?
– Все замечательно, Мари-Лора.
Ладони исчезают, и появляется батон – тяжелый, теплый, больше обычного.
– Скажи дяде, что час пробил. Что русалки обесцветили волосы.
– Русалки, мадам?
– Они скоро будут здесь. Не пройдет и недели. Подставляй руки.
Мадам Рюэль вручает ей мокрый, холодный кочан капусты размером с пушечное ядро. Он еле-еле пролезает в отверстие рюкзака.
– Спасибо, мадам.
– А теперь быстрее домой.
– На улице чисто?
– Как вода в роднике. Никого. Сегодня чудесный день. Незабываемый.
Час пробил. Les sirenes ont les cheveux decolores. Дядя слышал по своему радио толки, что за Ла-Маншем, в Англии, собирается огромная армада: реквизируют и переоборудуют рыбачьи суда. Пять тысяч судов, одиннадцать тысяч самолетов, пятьдесят тысяч единиц техники.
На перекрестке с рю-д’Эстре Мари-Лора поворачивает не влево, к дому, а вправо. Сто метров до укреплений, сто с чем-то вдоль стены; она вытаскивает из кармана ключ, подарок Юбера Базена. Пляж закрыт уже много месяцев, заминирован, затянут колючей проволокой, но осталась старая конура, где Мари-Лора может, невидимо ни для кого, посидеть среди улиток, воображая себя великим морским биологом Аронаксом, почетным гостем и пленником капитана Немо, свободным от государств и политики, плывущим через калейдоскоп морских чудес. Быть свободной! Лежать в ботаническом саду с папой. Чувствовать его руки в своих, слышать, как подрагивают на ветру лепестки тюльпанов. Он сделал ее центром своей жизни; с ним она привыкла считать, что каждый ее шаг важен.
Ты все еще со мной, папа?
Они скоро будут здесь. Не пройдет и недели.
Преследование (снова)
Они ищут день и ночь. Сен-Мало, Динар, Сен-Сер-ван, Сен-Венсан. Нойман-первый втискивает потрепанный «опель» в узкие улочки, где борта грузовика с обеих сторон скребут по стенам. Они проезжают маленькие серые блинные с разбитыми окнами, заколоченные булочные, склоны, где пленные месят цемент, а кряжистые проститутки таскают воду из колодцев, но нигде не слышат передачи, о которой говорили адъютанты полковника. Вернер ловит Би-би-си с севера и пропагандистские станции с юга, иногда – череду точек и тире. Однако никто не сообщает о свадьбах и похоронах, не читает чисел и не включает музыку.
Вернеру и Бернду досталась комната на верхнем этаже реквизированной гостиницы внутри крепости. Время здесь как будто остановилось давным-давно. На потолке трехсотлетней давности лепнина: пальмовые листья, рога изобилия. Ночью по коридорам ходит мертвая венская девочка. Она не смотрит на Вернера, входя в открытую дверь, но он знает: она преследует его.
Хозяин гостиницы заламывает руки, Фолькхаймер расхаживает по холлу.
По небу ползут самолеты – невероятно медленно. Вернеру кажется, что сейчас они застопорятся совсем и упадут в море.
– Наши? – спрашивает Нойман-первый. – Или их?
– Слишком высоко. Не разобрать.
В номере верхнего этажа – видимо, лучшем в гостинице – Вернер встает в шестиугольную ванну и ребром ладони стирает с окна грязь. Крылатые семечки кружатся на ветру и падают в сумеречный колодец между зданиями. На темном потолке свернулась трехметровая пчелиная царица с фасетчатыми глазами и золотистым пушком на брюшке.
Дорогая Ютта!
Прости, что не писал тебе в последние месяцы. Лихорадка почти прошла, так что не волнуйся за меня. Сегодня я хочу написать тебе про море. Оно такое многоцветное. Серебристое на заре, зеленое в полдень, синее вечером. Иногда оно кажется почти красным, а иногда – цвета старинных монет. Сейчас по нему плывут тени облаков, и повсюду искрится солнце. Белые цепочки чаек над волнами – как бусы.
Я ничего в жизни красивее не видел. Порой я засматриваюсь на него и забываю про свои обязанности. Мне кажется, оно вмещает все, что человек способен перечувствовать.
Передавай привет фрау Елене и всем оставшимся детям.
«Лунный свет»
Сегодня они работают в Старом городе под южной стеной. Сеет мелкий дождик, почти неотличимый от тумана. Вернер в кузове «опеля», Фолькхаймер дремлет рядом на лавке. Бернд на парапете с первой станцией, под плащ-палаткой. Его не слышно уже больше часа, значит, спит. Темно, только горит янтарным светом указатель на шкале.
На всех частотах – треск помех, и вдруг…
Мадам Лаба сообщает, что ее дочь ждет ребенка. Мсье Ферей шлет привет двоюродным братьям в Сен-Венсане.
Треск помех. Голос как будто из давнего-давнего сна. Несколько слов все с тем же бретонским акцентом: Следующая передача в четверг, в двадцать три ноль-ноль. Пятьдесят шесть, семьдесят два… – и воспоминания вылетают из прошлого, как поезд из темноты. Тембр голоса – точно как во французской передаче их детства. Затем вступает фортепьяно: три одиночные ноты, интервал, аккорд; каждый звук – свеча, уводящая глубже в лес… Узнавание мгновенно. Как будто он тонул, сколько себя помнит, и внезапно кто-то выдернул его из воды.
У Фолькхаймера глаза по-прежнему закрыты. Через окошко в передней части будки видны неподвижные плечи Нойманов. Вернер прикрывает шкалу рукой. Мелодия разворачивается, становится громче… Он ждет, что сейчас раздастся голос Бернда, который поймал ту же передачу.
Однако ничего не происходит. Все спят. Откуда это чувство, что будка, в которой сидят они с Фолькхаймером, наэлектризована?
Длинная знакомая тема – пианист играет в разных октавах, можно подумать, у него три, четыре руки – аккорды словно все более частые жемчужины на нитке, и Вернер видит рядом с собой шестилетнюю Ютту. Они вместе склонились над детекторным приемником, рядом фрау Елена месит тесто, а струны Вернеровой души еще не оборваны.