Берлин, май 1945, стр. 78

— Уже недолго осталось ждать, — сказал майор.

— Да-да. Все так думают.

Тоня попрощалась и пошла дальше. Чувствуя, что смотрят ей вслед, неестественно широко размахивала узелком с хлебом. Потом мы обогнали ее.

Вот она, красная машина пожарной команды. Множество срубленных молоденьких елочек старательно прикрывали ее. Тут же у сложенной из кирпичей походной кухни хлопотала пожилая женщина. Мы свернули в поле.

По ночам немцы отводят свои части назад, на новую, скрытую линию обороны. Их расчет ясен: мы обрушим артподготовку на старую линию обороны, а когда в бой войдет пехота, по ней ударят с новых позиций невредимые немецкие части.

Это были очень важные сведения. Я вышла на крыльцо. Стройными рядами весело убегали вдаль крестьянские избы; где-то возбужденно заблеяла овца, точно ее согнали с согретого места; женский голос сонно тянул песню; кто-то шел огородами к ручью, гремя пустыми ведрами.

— В хорошей деревне разместились.

— Одна во всем районе уцелела. В стороне лежит, — сказал часовой.

На ночлег я попала к старушке хозяйке.

Ее семейство: две дочери, внучата, взрослый сын, которого утром провожают в армию. Провожают точно в бригаду на работу.

— Ну, я пошел.

— Погоди-ка, — останавливает его мать-старушка, — помогли нам тут вот комод поставить, потом пойдешь.

— Ну, все. Я пойду?

— Теперь иди.

Стены в доме оклеены бумагой. Бумага изъедена мышами. Вечером они пищали и шуршали на стенах, на потолке. В углу несколько икон висят в ряд. Пантелеймон-целитель. У остальных лица от времени почернели. Пониже в маленькой золоченой рамочке почтовая открытка с изображением группы женщин.

— Бог с ними — висят и висят. А не молюсь — отвыкла. Христос его знает, есть ли он или нет, бог-то. Нехай висят.

На улице толпа. Провожают в армию молодых парней. Новобранцы в одной партии, провожающие — в другой.

— Как много ребят у вас в армию идет, — говорю небольшому пареньку, оказавшемуся рядом.

— Они все женатые.

— Такие молодые?

— А их тут, при немцах, девки поженили, боялись — после войны замуж-то не выйдешь, не хватит мужиков.

— Ты женился?

— Я мал вырос, а то бы женился, еще кой-какие девушки остались.

— Что ж так плохо растешь?

— Да у меня матка умерла, когда мне было три дня. Я один расту. Вот.

Расставание. Жены-девушки подходят робко к мужьям-ребятам, трогают рукой за пиджак, стараясь не плакать.

— Писать будешь, Васятка, правда?

— Ну ладно, ладно, — горланит Васятка, — напишу, не реви только. — Голос у него дрожит.

Девушка сует ему в карман бутылку с молоком, трогает еще раз рукой, говорит:

— Ну, иди догоняй.

Васятка тоже до нее дотрагивается.

— Ну, иди домой.

Матери плачут громче. Парни уходят. Провожающие расходятся. Старушка моя идет одна по улице и, ни к кому не обращаясь, говорит:

— Идите, идите, повоюйте со свежими силами, а то энти-то солдаты уморились, сколько уж воюют.

Ночь перед наступлением. Тихо. Только с той стороны бьют трассирующими пулями. На переднем крае немец кричит: «Рус, плати за свет!» — и кидает ракету. В эфире беспокойный треск, неразбериха. Из Москвы по второй программе диктуют для отдаленных областей, для партизан в тылу у врага статью из «Красной звезды»: «В боях на Юге решается… решается судьба нашей Родины. Точка». Откуда-то издалека прорвался захлебывающийся чужой голос: «Немецкие солдаты во Ржеве! Солдаты во Ржеве! В эти часы тяжелых испытаний фатерлянд с вами в далекой России… Вы не сдадите Ржев, вы не откроете русским дорогу на Германию…»

И опять тихо. Слышно, как заливаются соловьи. Гулко лают собаки — истребители танков. «Связь не даю, — отвечает телефонистка. — Гроза на линии».

Взлетают ракеты у немцев. На секунду из темноты выхвачена колокольня, сверкнул крест на той стороне во Ржеве. Священник расстрелян, он молился: «Спаси, господи, воинов Красной Армии».

Приглушенные голоса. Это повар с помощником засыпают «витамин Пе» — пшено — в котлы походной кухни. Медленно тянется ночь перед наступлением.

Ухнули 152-миллиметровые орудия. Началось. Бьют «катюши». Гремит канонада, дрожит земля, лают без удержу собаки.

С ревом идут над головой штурмовики. «Черная смерть» — называют их немцы; они идут низко — смолкает артиллерия, уступая штурмовикам поле боя.

Где-то далеко, далеко остался хутор Прасолово.

1942—1947

Зятьки

Дарья ушла из дому, повязавшись праздничным пуховым платком.

В город Красный немцы согнали раненых и больных пленных, непригодных к труду. Слышно стало по деревням: можно идти в лагерь отыскивать своих мужей.

Стояла поздняя осень первого года войны.

По большаку стелились сорванные провода. Убитая лошадь запрокинулась крупом в кювет, выбросив кверху сухие ноги.

Чем ближе подходила к городу Дарья, тем труднее ей было вызвать в памяти лицо Степана.

— Степушка, — повторяла она, стараясь унять страх.

Становилось холодней. Галки стаями кружились над полем в пасмурном, нависшем небе.

При въезде в город у перекрестка Дарья остановилась, уступая дорогу: пятнистая корова тянула двуколку. Поверх узлов со сгнившим по ямам барахлом сидела белесая девчонка. Посинелые колени ее приходились вровень с подбородком, из протертых бурых валенок торчали пальцы. Позади шел старик в черной одежде.

«Погорельцы, — подумала Дарья. — Господи, еще и хуже нашего есть живут».

Она шла по улицам Красного, не узнавая домов, через город к пустырю, где стояло новое кирпичное здание школы. Пока ждала у забора в толпе баб, когда впустят, не замечала ничего вокруг, руки и ноги слабели.

На школьном дворе, обнесенном колючей проволокой, Дарья шла за женщинами от одного лежавшего на земле пленного к другому, торопясь дальше, за дом, где, сбившись в кучу, заслонялись от ветра все, кто мог дойти, доползти туда. Там долго пробиралась среди пленных, вглядывалась в лица. Плохо сознавая, что делает, скинула с головы платок, стояла посреди двора, ждала: вдруг сам признает, окликнет ее. Потом с трудом развязала узелок, не глядя в лица, раздала принесенные пироги и уже направлялась к выходу, когда начали приподыматься следившие за ней пленные:

— Возьми!

— Я дойду! — сказал один.

Не помня себя от горя, Дарья не нашлась что сказать, и пленный оперся о ее руку и прикрыл пилоткой лицо.

Немцы кричали что-то им вслед. А у ворот ждавшие своей очереди женщины ахнули, завидя их.

— Нашла! — Они долго смотрели им в спину. Пленный тяжело опирался на ее руку, часто дышал.

Она кутала лицо в пуховый платок и страшилась взглянуть на него.

Ее мучили раскаяние и страх и, не дойдя до деревни, она остановилась и села на землю. Он рухнул рядом, лежал с закрытыми глазами. Их отделял от деревни только небольшой холм, но Дарья ждала, когда стемнеет.

Они подошли к дому в темноте с огорода. Он уснул на полу, а Дарья далеко за полночь стирала его одежду и часто опускалась на лавку, протянув на колени руки, отчаявшись за будущее.

Он прожил большую часть зимы под полом — негде было прятать его. Дарья посыпала золой рану на его плече, неумело бинтовала старыми, отстиранными тряпками.

С весной, когда потеплело, он выполз на крыльцо, на солнышко, и в деревне разглядели его, черноволосого, с бледным лицом, и ахнули:

— У Дарьи «зятек» завелся. Староста, узнав про это, махнул рукой:

— Работник будет.

Их теперь много оказалось вокруг. Так и стали их звать повсюду — молодых парней, припрятанных солдатками, — «зятьки».