Берлин, май 1945, стр. 68
Дусин денек
— Что делается! — с ликованием сказала сидевшая на приступочке нашей избы Дуся. — Машины взад-назад. Не успеваешь глядеть.
Эта Дуся — горемыка, побирушка, кочующая за нашей армией. Опять она здесь. Только мы передислоцировались, и она тут как тут.
Танки вползали в деревню. Их мощь, свирепый рев моторов, лязганье гусениц приводили Дусю в восхищение. А то, что эту мощь завернули из боя, невдомек ей.
— О-ой! Сила-то, семь, гляди, восьмой уже! О-ой! Ох, Дуся, бросай считать. А то тебя сграбастают. Около войны надо ходить с осторожностью.
Она поднимает на меня голубые, чистые глаза блаженной — ее охранная грамота.
— Только не нервничай, — вдруг так чутко говорит она. — Смотри, как я живу. Мне одна говорит: я б на твоем месте давно утопилась. В честь чегой-то? Я еще там належусь. А у меня сынок есть, Сергей Иванович, один-единственный. Я его из живота родила. В Ржеве он, в детдоме. Я еще погляжу, каким он будет. Не в меня, бестолковую…
Доставшееся ей откуда-то синее платье железнодорожницы было в белесых полосах. В раскрытом вороте виднелась сиреневая мужская нательная рубашка, а по ней спускалась с шеи веревочка, держащая поблескивающий медный крестик.
Танки ползли по деревенской улице сюда, вздрогнув, останавливались как вкопанные, обдумывая, куда бы встать.
— О-ой! — обмирала Дуся.
Я вернулась в избу. Радист Костя Носков сидел в наушниках, лицо у него было как у Будды — скуластое, затаенное, — и листал какую-то ветхую книжицу.
— Волга, — сказал он, подняв на меня узкие, темные, строгие глаза, — в полосе нашей армии имеет четыре правых притока…
У него страсть к положительным знаниям. Я сменила его.
— Я — «Алмаз». Прием, — надев наушники, повторила я трижды, а Костя, закрыв книжку, успел написать на чистом листке: «Привет с фронта» — и закусил карандаш.
Я еще раз объявила прием и стала ждать.
— «Мария»! «Мария»! Я — «Алмаз». — Отзовется ли из Ржева тоненький голос «Марии» или гулкий мальчишеский «Ивана». Я их никогда не видела. Они оба — ржевские. Может быть, «Иван» похож на Костю Носкова — круглоголовый, крепенький и такой же солидный, хотя и помоложе. Костя прошлый год окончил десятилетку, а «Иван» — восьмой класс.
А «Мария»? Какая же она?
— «Мария», «Мария», — упорно прошу я. — Ответьте «Алмазу», «Мария»!
Дрожь, шорохи, трескотня, как всегда в сырой день. Когда вошел майор, дежурил опять Костя. Я доложила, что «Мария» не ответила. Уже шестой день подряд.
— Вот так, — сказал майор и стал рисовать кораблики на Костином листке. — Кого-то опять в Ржев посылать надо.
Он вынул из кармана и протянул мне «зольдбух», доставленную с поля боя.
— Полюбуйтесь.
Я заглянула в конец солдатской книжки, где немцы записывают номер части, и мне все стало понятно: против нас на участке фронта появилась новая дивизия — 17 СС.
— Выходит, кого-то посылать надо, — опять сказал майор. — «Иван-да-Марья» накрылись.
Однажды они вырыли могилу на Казанском кладбище, где стояла немецкая артиллерия, легли на дно и сигналили нам ракетами, вызывая огонь на себя…
— Послушайте, — сказал майор, подперев кулаком небритую щеку. — Вы ведь в институте учились…
— Недоучилась.
— Вам высшее образование подносили на тарелочке с голубой каемочкой. А мне так не довелось. Вот и пухнут мозги, как задание разведчику обмозговываешь. Тут высшая математика требуется.
Он был вдрызг измочален, психовал, чего с ним ни в каких передрягах не случалось.
— А ведь посылать-то некого, — сказал майор.
Ни один разведчик не вернулся с задания. Но кому-то надо пробраться в Ржев, на кладбище, зажечь лампадку — знак для тех, кто должен заступить на смену выбывшим.
— Этим ребятам цены не было, — строго сказал майор. — И замены им нет. — Он пнул носком сапога дверь и вышел.
А на крыльце у нас хозяйка прогоняла Дусю. Ее широкая спина в домотканой оранжевой кофте гнулась над синим комочком в форме железнодорожницы.
Подняв к ней голову, Дуся отмахивалась, как от мухи:
— Не, я сперва кости в твоей баньке попарю.
— В избу и не вздумай соваться. Не пущу!
— Я и не хожу, вот чума! Видала? — призвала она меня. — Я б ей десять рублей заплатила, истинный господь, не пожалела бы последние, только б отстала.
— Куда ж ей идти? — вступилась я. — Ей в Ржев надо, к сыну.
— С нас спрашивают, чтоб чужих не пускать.
— Что богаче, то жадней, — сказала Дуся, и голубые глаза ее заблестели. — Она небось нищему куска хлеба не подала. А мне не надо. День прошел, и ладно. О-ой! Я еще таких людей не видела. А еще к социализьму дойти хотели с такими-то, господи боже мой! Э-эх! Я не вру.
Хозяйка прыснула и, прикрывая ладошкой рот, ушла в сенцы.
— А бабка-то бедовая, — сказала Дуся. — С такой не задремлешь.
Но тут еще раз выглянуло из двери посерьезневшее лицо хозяйки, и она посулила черство:
— Заградчиков позову. А там как знаете. Пусть глядят сами.
— Зови, зови, чума! — грубым голосом сказала Дуся и сунула руку в ворот нательной рубашки, достала что-то увернутое в тряпку, размотала.
— Глядите все! — привстав на коленях, потрясла она паспортом. — Вся моя личность тут. А не прописан — так я от брата с невесткой совсем откачнулась. Я и так у них пожила. Сколько ж еще. Сынок у меня озорной, а невестка его все: пащенок да пащенок. Это Сергунчика мово. Без отца я его родила. Так что ж? Мне даже еще лучше. Учли мое слабое положение — в детский дом определили…
Она поерзала молча, скатилась с крыльца и, поминутно озираясь, цепляя короткими ногами бурьян, пошла за избу — от беды подальше.
А то отгонят ее заградчики в тыл. Она там, в тишине, с ума спятит. В грохоте пальбы, под бомбами, на пожарищах она вроде бы долю держит в смертельных усилиях за Ржев.
Вернулся с задания разведчик Пыриков. Доложился майору. Потом сбросил выданную ему гражданскую одежду, ополоснулся, сбрил щетину, поел и, покуривая, ожидал меня.
Мы уселись на бревнах позади дома, лопух цеплялся за голенища наших сапог. Из леса тревожно тянуло прелью, так пахло когда-то в той, другой жизни, где не было войны, а «Иван-да-Марья» ходили в школу.
Солнечный луч выкарабкался из-за облака, стрельнул по лицу Пырикова. Глаза в крапинку, чубчик из-под пилотки косит на бровь. Один он у нас, единственный такой удачливый разведчик. Где остальные, что с ними, пока ничего не известно.
Оказывается, вчера в Ржеве мужчин от шестнадцати до семидесяти лет стали хватать без разбора под стражу. На всех перекрестках поставлены полицаи. Пыриков отсиживался на станции Глеино, обошел Ржев, пробираясь к переднему краю.
Он вдруг ухмыляется, ему не терпится поделиться.
— Я с одной познакомился в Глеине. Вы бы поглядели — удивились. Коса — во, — он показал кулак. — Может, приставная, еще не проверил пока.
Он ловко вскакивает перед подошедшим майором, застегивает ворот гимнастерки. Стоит навытяжку. Шея тоненькая, оттопыренные уши светятся насквозь, перепончатые, как листок с дерева.
Майор строго оглядел своего разведчика. Единственного.
— Отдыхай иди.
В переводе это значит — предстоит задание.
— Есть отдыхать, — снисходительно говорит Пыриков.
Танк поелозил и сполз под дом, затих. И мы услышали: над головой у нас, высунувшись в оконце хлева, восхищенно вздыхала Дуся:
— О-ой! Ну хорош парень!
Она выкатилась со двора — наскучило отсиживаться, — запричитала:
— О господи, божья мать, царица небесная. А изверг все во Ржеве. Сергунчика никак не ослобонят…
Майор морщился, едва терпел, потом вдруг смекнул:
— У вас что, ребенок во Ржеве?