Берлин, май 1945, стр. 66

Мы шли заболоченным лесом, по голенища утопая в мокрой траве.

Вошли в деревню Белевку с того края, где вчера еще работала немецкая прессовальная машина. В колхозном сарае и возле него громоздились плиты соломы, приготовленной к отправке в Германию.

Где-то там за нами, где мы уже прошли, замкнулось кольцо окружения. А пока они нас окружали, левый сосед наш, воспользовавшись заварушкой, потеснил немцев из Белевки и еще из нескольких деревень. Превратности позиционной войны.

Мы шли вдоль уцелевшего ряда изб. Не гавкнет собака. Не вскинется петух. Все вымерло.

Нам открыла женщина. Секунду постояла в полутемных сенях и поспешно вошла в дом.

— Теща! — осипше сказал Голышко, волоча за ней несгораемый ящик; половицы под его сапогами оседали и чавкали. — Что-то немецким духом воняет у тебя тут.

В избе на полу стояла коптилка, возле нее в углу что-то копошилось. А дрожащая тень от крохотного пламени коптилки вымахивала во всю черную бревенчатую стену.

На лавке у стены зашевелился хозяйский сынишка, спросонья настойчиво спросил:

— Это хто там, рус или фриц?

Голышко сорвал с окна тряпье. Серенький свет упал к нам сюда. Молча стягивали мы со спин вещмешки.

— Кончай молиться! — сказал Голышко хозяйке. — Воды нам требуется. Посвежее.

Хозяйка, сидевшая на корточках возле коптилки, обернулась к нам:

— Мне не отойти. Свинья опоросилась.

— С прибылью! — громко сказал майор Курашов, еще не остывший от азарта, от удачливости — ведь это он вывел нас из окружения, — шумно зачерпнул ковшиком в ведре, напился и подошел взглянуть на поросят.

Мы тоже напились, скрутили цигарки.

Я сидела на лавке, скулы у меня свело от напряжения и усталости. Я смотрела, как женщина гладит распластанную на боку свинью, подкладывает ей сосунков, успокаивает и гладит, гладит…

Лепехин тоже присел на корточки возле опоросившейся свиньи, покачивал сосредоточенно головой, сопел, чмокал, подсоблял хозяйке. Коптилка снизу светила в его рыхловатое, добродушное лицо…

Голышко растянулся на лавке, поправил повязку на лбу, наган сунул под щеку:

— Война-матушка… Перекур, что ли?

1962

Бойкая дорога

Шофер ушел за подмогой. Комроты вылез из кузова и сел на его место в кабину. Мимо шел солдат с переднего края, попросил у комроты закурить.

— Волга тронулась сегодня, — сказал он. — А у него немецкая «катюша» завелась — шестиствольный миномет.

— Ничего, — сказал комроты и отсыпал на газетинку махорки солдату. — Подсоби машину сдвинуть — засела.

— Рад бы, — ответил солдат и просунул в окно кабины забинтованную руку, — санбат ищу.

И побрел дальше.

Девушке-регулировщице он издали закричал:

— Что пост свой вперед не переносишь? Поспешай, красавица, солдаты уже за Волгу ушли. Не догонишь!

Она засмеялась и поправила ремень винтовки. Он уставился на ее ноги в обмотках и толстых ботинках.

— Что глаза разинул?! — крикнула она ему.

Он промолчал, а когда поравнялся с ней, сказал тихо:

— Стоит, стоит, бедняжечка, как рекрут на часах.

— Проваливай, — ответила она, взмахнула флажком вверх и в сторону перед выскочившим из-за поворота вездеходом и взяла под козырек. — Там дальше указку увидишь, где тебе сворачивать.

Он вовремя отскочил от машины на обочину и крикнул регулировщице на прощание:

— Ловко у тебя получается. Обратно пойду — поучусь.

На столбе стрелка с красным крестом указывала вправо. Повстречался верховой. Он спешился, подергал коня за уздечку.

— Цурюк! — крикнул он коню, выходя из себя.

— Пленная? — спросил его солдат. Тот утвердительно мотнул головой.

— Свернуть мне раньше надо было, проехал. Не понимает по-нашему. Цурюк! — снова закричал он.

Солдат поднял левой рукой хворостинку с дороги, стегнул коня и крепко изругался. Конь дернул мордой, попятился и начал медленно заворачивать.

У дороги стоял дом. Солдат вошел.

Двое мальчишек на полу кидали кости. Женщина подала ему воды, спросила про дела на фронте. Он присел, сдвинув поудобней винтовку. Она заметила, что он глядит на мальчишек, объяснила ему:

— В жохи играют. Это у нас старинная игра на пасху. А пасха была в последнее воскресенье или будет в нынешнее. А точно никто не знает.

Он пододвинулся к ребятам, присел на корточки, стукнув об пол прикладом, порылся в кармане гимнастерки, вытащил рублевку и бросил ее в кучу мелочи. Мальчишки заерзали, передали ему четыре одинаковые телячьи кости. Кладешь на ладонь, подбрасываешь. Как лягут на пол, бугорком ли кверху или гладким боком?

Он бросил, мальчишки крикнули:

— Два! — И старший забрал кости и тоже бросил.

— Три! — ахнул младший.

А старший показал на карман солдата и сказал:

— Приваривай.

Солдат вынул еще рублевку и опять бросил кости.

— Свара! — закричали мальчишки.

— Ничья, что ли? — спросил солдат. Он поднялся и простился. Женщина вышла на крыльцо показать ему дорогу.

— Тропой пойдешь через лес, там обратно на бойкую дорогу выйдешь, и первая деревня как раз Заложье будет.

Солдат поблагодарил и пошел.

— А что, скажи, немец не вернется? — спросила его, осмелев, женщина.

Солдат остановился и покачал головой.

— Нам отступать нельзя.

— А дорога ведь стала, — сказала женщина.

— Стала, — подтвердил солдат.

— Ни пройти, ни проехать. Теперь пока все стает да подсохнет, месяц, а то и больше пройдет. А ведь вам еду подвозить надо.

— Надо, — сказал солдат. — Без табаку туго.

Мимо по дороге вели раненых лошадей в ветеринарный батальон. Большие артиллерийские лошади одичали с голоду. У канавы они останавливались и отказывались идти.

— До клевера не дотянут, — глядя на них, сказала женщина, — а овса нет. Резали бы их да армию кормили. Если поварить дольше — не жестко.

— Нельзя, — сказал солдат, — строжайший приказ беречь их до последнего. Виновных под суд.

Он пошел.

— Вот и ты пострадал, а пешком идешь, — сказала она ему вслед и покачала головой.

— Ничего, мать, не печалься, — ответил солдат, — от пешки нет замешки.

Тропинка шла лесом. В лесу связист снимал шестом линию с деревьев. Другой шел ему вслед, на животе у него в открытом деревянном ящике вращалась катушка, накручивая провод.

— Связь сматываете? — спросил солдат. — Далеко я забрел.

Тропинка кончилась. Солдат вышел на большак. Стрелка показала: два километра до деревни Заложье. Солдат остановился и перевел дух.

У дороги лежала полураспряженная лошадь. Под деревом на куче наломанных веток сидел пожилой боец-ездовой.

— Подымется? — спросил про лошадь, подходя к нему, солдат.

Ездовой покачал головой.

— Обожди, недолго осталось.

Солдат глянул на наполненный снегом котелок у ног ездового.

— Н-да, — протянул он.

Опустил левое плечо, и ремень с винтовкой сполз к земле. Он удержал винтовку, прислонил ее к стволу дерева и присел рядом.

— Закурим, — сказал он и достал из кармана шинели махорку, что отсыпал ему комроты.

Ездовой надвое разорвал газетинку и свернул по цигарке — солдату и себе.

Солдат прислушался, как гудят провода вдоль дороги.

— В ушах пищит, — сказал он.

— В ушах пищит у того, кто поросенка съел, — сказал ездовой, — есть у нас такая пословица.

Солдат поглядел на лошадь.

— Если поварить хорошо — не жестко.

Морда лошади была обращена к ним. Грустно, обреченно вздрагивало короткое веко. Ездовой встал, прошел к саням в набухших водой бурых валенках, стал снимать с винтовки ножевой штык.

— Обожди, — сказал ему солдат, — под суд пойдешь.

Ездовой передумал, сунул винтовку снова в солому и вернулся под дерево.