Подвиг жизни шевалье де Ламарка, стр. 14

Бюффон угадал в молодом человеке блестящие задатки большого ученого и приблизил его к себе, до конца своих дней оказывая ему покровительство.

И, конечно, Ламарк не мог не испытать известного влияния эволюционных идей Бюффона.

Правда, оно сказалось не сразу. Ламарк только после пятидесяти лет стал говорить о своих эволюционных взглядах, когда его могущественного покровителя уже не было в живых. Но первые семена их в душу молодого естествоиспытателя заронил Бюффон.

Для Ламарка Бюффон, с его общими суждениями о природе, полетом научной фантазии, широтой в подходе к фактам, редкой эрудицией, был настоящим откровением. Склонный от природы к размышлениям над фактами, он увидел живые образцы таких размышлений, воплотившиеся в печатном слове. Ламарк с упоением читал книги своего учителя, отрываясь от них только для растений.

Непосредственное общение Ламарка с Бюффоном, живым, остроумным, доступным и любезным, усиливало обаяние его книг. Дружба же Бюффона с Руссо, поклонником которого стал Ламарк, еще более поднимала в его глазах их обоих.

Трудно представить себе более благоприятную атмосферу для развития начинающего ученого, чем та, которая сложилась и которой дышал Ламарк в Королевском Саду.

И если фортуна не ласкала его в детстве, да и никогда, как мы увидим дальше, не был он ее баловнем, то все же ничего лучше Королевского Сада она не могла бы предоставить даже самому наибольшему своему любимцу.

ГЛАВА III

ФЛОРА ФРАНЦИИ

У дверей флоры

Трудно сказать, по желанию или случайно Ламарк стал студентом медицинского факультета; усердно ли занимался науками, будучи студентом. Но, по словам одного из его сыновей, он всю жизнь бережно хранил свои студенческие учебники: видимо, с ними были связаны отрадные воспоминания.

Известно и то, что в годы студенчества ради ботаники он забросил все другие занятия по медицине. Не стал даже сдавать экзаменов на степень баккалавра медицинских наук (низшая ученая степень), жалея потратить время на подготовку и сдачу необходимых для этого дополнительных пяти устных испытаний и двух письменных работ.

Ламарк покинул медицинский факультет в 1776 году, не окончив курса.

Его страсть к ботанике встретила большую соперницу в музыке, которой Ламарк увлекался с детства. К тому же у него оказался хороший бас, и многие из окружающих находили очень приятным его пение. Одно время молодой человек испытывал большое затруднение: отдать пальму первенства музыке или науке.

Вместе с братом он жил в то время где-то в небольшой деревушке близ Парижа. Биографы Ламарка не смогли разыскать место их сельского уединения. Известно лишь, что оба они изучали естественные науки и историю и жили очень бедно.

Брат был старше Жана Батиста только на один год, однако он оказал влияние на него в решительный момент, когда тот колебался, на чем остановить свой выбор: на ботанике или музыке.

— Не следует изменять науке даже ради музыки, — убеждал брат.

Занятия в Королевском Саду настраивали Ламарка на тот же лад, а знакомство с Бюффоном и Руссо окончательно укрепило решение отдаться науке. Ботаника победила, оставив Ламарку занятие музыкой как развлечение в короткие минуты досуга и утешение в невзгодах.

Начав когда-то изучение растений под южным небом на лазурном берегу, среди роскошной природы, Ламарк продолжал его теперь в Ботаническом саду и окрестностях столицы.

В то время около Парижа было много тенистых лесов, почти не тронутых рукой человека, где встречались редкие представители европейской флоры. Этот живой гербарий раскрылся перед ним в своей пленительной красе.

Но, чтобы постичь его во всей полноте, — Ламарк быстро это понял, — многое надо было черпать из книг.

Вот растение, оно манит молодого человека прелестью цветка, но как зовут его? Хочется узнать о нем больше, узнать, как это растение живет, размножается, чем отличается от своих собратьев. Ответ дадут книги.

Ламарк читает древних и новых авторов, от книг переходит к гербариям, хранящимся в Королевском Саду. Язык сухих растений для него, теперь уже не новичка в познании флоры, понятен и красноречив. Так ширятся перед ним горизонты растительного мира.

К этому времени ботаническая наука располагала тремя замечательными изобретениями.

Теперь даже самый маленький школьник приносит в школу тетрадку или альбом с хорошо засушенными листьями и цветками. Но не только он, а и многие взрослые не знают, что этот способ засушивания растений между листами бумаги стал известен лишь с XVI столетия.

Его изобрел тогда директор Ботанического сада в итальянском городе Пизе, Лука Гини, подарив растениям, если не вечность, то неопределенно долгое время сохранения.

Отныне прадеды получили возможность передавать своим далеким потомкам цветок, которым они сказали новое слово в науке или просто восхитивший их своей прелестью. В гербариях можно было пересылать растения целиком или расчлененными на отдельные органы.

К этому же времени два немецких живописца и гравера Альбрехт Дюрер и Лукас Кранах довели до высокого совершенства технику искусства гравирования на дереве и меди.

Замечательный художник Дюрер любил писать природу. Фиалки и лилии на его картинах изображены так живо, что, кажется, ощущаешь их тонкий аромат. Звери вот-вот побегут, птицы вспорхнут и улетят.

Ученые-ботаники увидели, что растения можно не только описывать словами, но и изображать четко и правдиво рисунком.

И вот в разных странах появились «книги трав», «травники», где вместе с описанием растений давались гравюры, по которым легко их узнавать.

«Травники» роскошно иллюстрировались, особенно в Германии, в Нидерландах и Швейцарии, и по художественности исполнения, верности изображения растений, пожалуй, до сих пор не нашли себе равных.

Так искусство, техника и наука обменялись дружеским рукопожатием.

О третьем изобретении следует рассказать подробнее. Ламарк, студент, начинающий ученый, пользовался великим достижением XVIII века — системой Линнея. Чтобы понять, как она помогла ему в изучении флоры, надо перелистать несколько страниц из истории ботаники.

Таков путь к звездам

После мрачного средневековья, когда огнем и мечом церковь карала всех, кто ей противодействовал, когда самый маленький шаг науки вперед добывался большой кровью людей, совершивших его, наступила эпоха Возрождения в Италии, а за нею во всей Европе.

Возродился живой интерес к наукам, литературе и искусству древних римлян и греков. И как кстати оказался изобретенный Гуттенбергом в 1445 году печатный станок. Но первые экземпляры библии, напечатанные, а не переписанные, как это прежде делалось искусной рукой монаха, публично сожгли в Кельне; и кельнский университет постановил: «Всякий, кто будет оспаривать действительность искусства ведьм, должен преследоваться, как мешающий деятельности инквизиции». Несмотря на это, книгопечатание быстро развивалось.

Произведения древних ученых стали печатать. Это быстро и во много раз увеличило число книг, помогло их быстрому распространению.

Теперь уже нелепыми казались, еще недавно безоговорочно принимавшиеся за истину, такие изречения: «Ни в каком исследовании после евангелия больше нет нужды».

Эти слова принадлежали карфагенскому богослову Тертуллиану, жившему около 160–220 гг., яростному гонителю науки древних римлян и греков и проповедывавшему слепую веру в христианское учение.

Результаты такого рода утверждений были налицо: ученые-ботаники эпохи Возрождения могли назвать очень немногое, что прибавилось в их науке с I по XIV век.