Всегда вместе, стр. 19
Троше Зубареву и Тине Ойкину не пришлось так скоро заснуть.
В мальчишеской комнате спорили бурно, азартно, словно продолжалось сегодняшнее, второе на этой неделе, комсомольское собрание.
— Правильно сказал Платон Сергеевич, — говорил Сеня Мишарин. — Нечего силу показывать на своих товарищах.
— А ты вдумайся, — не уступал Зырянов, — из-за чего его Кеша! Кеша зря не дерется! Если бы тебя так обозвали…
— Тоже мне рыцари большого кулака! — возмутился Сеня. — Моральное воздействие нужно, а не расправа кулаком!
— На кого что действует! — глубокомысленно заметил Антон.
— Это верно, — с невинным видом подхватывает Ванюша Гладких. — Если Антон начнет пилить, то не то что до Урюма — до Байкала рад без оглядки бежать. Ты хоть раз по-товарищески поговорил с Зоей? Все насмешками!
Раздетые до пояса, растирая себя докрасна белыми вафельными полотенцами, вошли Ойкин и Зубарев.
Им рассказали о событиях и собрании со всеми подробностями.
— Знаете, ребята, — сказал Толя, — очень меня затронули слова Варвары Ивановны. «Плохо, — спрашивает, — когда читают чужие дневники?» — «Плохо», отвечает. «Плохо, — опять спрашивает, — когда в этом боятся признаться? Плохо. Плохо, когда одни не уважают коллектив, а другие прибегают к драке как к спасительному средству? Безусловно плохо». Мы сидим, и всем, наверное, стало грустно и обидно. Все плохо да плохо… А я смотрю — лицо у Варвары Ивановны строгое, а глаза не то чтобы веселые, но со светом каким-то особенным…
— Она в душе добрая, — перебил Ваня, — только не любит показывать доброту.
— Что же Варвара Ивановна еще сказала? — нетерпеливо спросил Трофим.
— Она, значит, говорит: «А теперь о хорошем. Хорошо, что вы все знаете, что Кеша не брал дневника. Хорошо, что Сережа нашел в себе мужество признаться в своей ошибке. Хорошо, что Митя недоволен собой и стремится исправиться. Хорошо, что мы, коллектив советских школьников, прямо говорим друг другу о своих ошибках».
Тиня слушал разговор, и его серые глаза перебегали с одного на другого.
— Люблю Варвару Ивановну, — сказал он: — строгая она, но справедливая.
— Вот Поля наша не годится в секретари, — заметил Борис. — Нет у нее строгости.
— Борис тоскует по узде, — сострил Зубарев.
Тиня Ойкин, сидевший в задумчивости на скамейке, вдруг встрепенулся.
— Троша, — сказал он, — по-моему, ты глупо сострил… Ребята, знаете, о чем я думаю? Вот мы учимся вместе четыре месяца. Пришли из разных мест: Ваня — из Первомайского, Захар — из Ковыхты, Антон — из Озерков, Кеша здесь учился… Нам три года вместе учиться… А кто из нас думает о чести класса? Ведь это главное!
И тут, словно Тиня высказал мысли каждого, заговорили все.
— Надо, чтобы стыдно было за каждую плохую отметку, — сказал Толя.
— Я еще в пятом классе, — вспомнил Борис, — вместо «Христофор Колумб» сказал «Светофор Колумб». До сих пор краснею, как вспомню.
— Ага! — заметил Зубарев. — А Толя в позапрошлом году изрек: «Море со всех сторон окружено водой». Вот это поэзия! Половину урока сорвал — всё никак не могли успокоиться.
Ребята расхохотались.
— Давайте предложим всему классу, — сказал Тиня, — чтобы с плохими отметками в геологический поход никого не брать!
— Сеня уже впереди всех! — Трофим, застегивая рубашку, подошел к Мишарину. — Ты что, собираешься к весне стать академиком?
Сеня обложился книгами. Он заглядывал то в одну, то в другую и заносил что то в записную книжку.
Зубарев перелистывал книги.
— «Определитель растений», «Как составлять гербарий», «Следопыт-охотник», — читал Трофим названия книг. — Ого, товарищ уже готовится к геологическому походу!
Он взял одну из книг, пристроился рядом с Мишариным и начал читать..
— А что ж такого удивительного! — отозвался Гладких. — Я уже маршрут придумал. Вот посмотрите.
Ваня достал из тумбочки тетрадку. На последней странице обложки был чертеж.
Ребята склонились над Ванюшиной тетрадной. Трофим привстал со стула и заглянул через плечо Сени Мишарина:
— Зря старался!
— Почему? — ожидая подвоха, спросил Ваня.
— Тебя в поход не возьмут, — бесстрастно ответил Трофим. Он уже опять уткнулся в книгу.
— Меня? — возмутился Ваня. — Меня?! Самого выносливого?! Я Олекму туда и обратно без отдыха переплываю.
— Ну да, тебя, — подтвердил Трофим, перелистывая книги, — самого ленивого… Олекму переплываешь, это верно. И по математике плаваешь…
— В самом деле, — вмешался Борис, — Ванюша, ты слышал: у кого с учебой плохо, тот в поход не пойдет.
Ванюша тихо присвистнул, молча свернул тетрадь в трубочку и пошел к своей койке.
— А ты не свисти, — сказал Сеня. — Кузьма Савельевич прямо сказал: «Кто химии и физики не знает, тот будет на минералы смотреть, как баран на новые ворота». И еще: «Мне работники нужны, а не туристы».
— Вот когда придется переправу на Олекме строить, тогда посмотрим, кто работник, кто турист. — Ваня Гладких нырнул под одеяло.
Это было в тот же вечер.
Хромов и Кеша прошли весь поселок, пересекли Джалинду и углубились в Заречье. За спиной остались кочкарник, нежилые желтые срубы, больница, огни которой просвечивали сквозь кедровник. Шли молча. Пятидесятиградусный мороз, словно бритвой, резал лицо.
— Летом здесь голубицы много, — сказал Кеша только для того, чтобы прервать тягостное молчание.
Хромов не ответил.
— А на кочкарнике той весной хотели стадион строить, — с отчаянием сказал Кеша.
Учитель о чем-то думал.
— Не молчите, Андрей Аркадьевич! — не выдержал Кеша. — Я все понял, еще до сегодняшнего педсовета и до комсомольского собрания. Неправ я. Поделом мне. Вот увидите, увидите, что… — Голос его прервался.
— Знаю, Кеша, — ответил учитель. — Конечно, увижу. Увижу и тебя и Митю хорошими товарищами.
Они остановились. Хромов положил руку на Кешино плечо, а глядел мимо него, куда-то вдаль.
— Главное, Кеша: ты защищал себя и товарищей, а забыл про коллектив, не сумел опереться на него. А коллектив — это сила… Так вот, товарищ адмирал Тихоокеанского флота, давай поговорим…
Поздно вернулись в этот вечер учитель и ученик.
14. В поход!
Незаметно подошла весна.
Сопки освободились от снежных чехлов. На склонах остались только таявшие день ото дня белые клинья. Они розово светились по утрам — и таяли, таяли… Ледяной покров Джалинды, сжигаемый солнцем, стал каким-то пятнистым, скучным, лежал в мутных подтеках.
По вечерам на сопках жгли полынь, чтобы гуще росла новая трава.
Дед Боровиков глядел в чистое, как родник, небо.
— Апрель май догоняет, — приговаривал он. — Завистливый месяц.
Но однажды, в середине мая, выпал беглый снежок. Старый водовоз возмутился.
— И за что только май месяц встречали! — сокрушался он. — Ну ничего, весна свое возьмет!
И верно: это был последний порыв неподатливой, растянувшейся на долгие месяцы забайкальской зимы. Словно лиловый дым пополз по сопкам, настойчивый, неутомимый, живой. Это расцветал багульник — краса и радость забайкальской природы.
Весна!
Для малышей каникулы уже начались. Стайками бродили ребятишки по берегам Джалинды, уходили за Поклонную гору, на дамбу, в старые разрезы, оглашали рудник детским весельем.
Старшеклассники готовились к испытаниям. Дважды в неделю по вечерам приходил в школу Кузьма Савельевич Брынов со своими картами, цветными мелками и коллекциями минералов.
Геолог собрал вокруг себя ватагу горластых и пытливых ребят. Занятия у Брынова проходили бурно. Вдруг затевался какой-нибудь спор, и Кузьма Савельевич с довольным видом разжигал спорящих. Или приносились кем-то найденные камешки, и все начинали их разглядывать и оценивать. Временами геолог принимался рассказывать занимательные истории из своих прежних походов, и тогда из класса доносились взрывы смеха. То геолог рассказывал о том, как неделю плыл вверх по Селемдже и всю дорогу питался ухой из больших налимов; то припоминал какую-нибудь особенную ночевку у речной рассошины; то описывал, как росомаха охотится за кабаргой. А между тем ребята узнавали, что, оказывается, Октябрьская сопка начинена, как пирог, сурьмой, что на Кучикане при промывке золота обнаружили иридий, что долина Этаки — это «долина охры и сурика».