Шестеро вышли в путь, стр. 14

— Ну, ребята, давайте обсудим, — сказал он, — как с Колькой быть.

Какое огромное было счастье, что он назвал меня Колькой! Я был уже свой. Это не требовало других доказательств. Хотя тема разговора была отнюдь не веселая, я опять радостно улыбнулся.

Все уже были в курсе дела. Наверное, утром, пока я спал, Мисаилов рассказал несложную мою историю. Поэтому приступили сразу к существу вопроса.

— А чего тут думать? — сказал Леша Тикачев. — На работу надо устраивать. У тебя, Андрюшка, ничего нет такого в укоме?

— Да нет, — сказал Андрей. — Все, понимаешь, занято. — И, обернувшись ко мне, спросил: — Ты комсомолец?

— Нет, — сказал я.

— Ничего, поработаешь немного — и примем... Как на лесопилке, Вася?

— Плохо, — грустно сказал Мисаилов. — Увольнение ожидается. Неужели, Леша, у вас в мастерской не найдется чего-нибудь?

— Без заказов сидим, — хмуро сказал Тикачев. — Митрофанов вообще грозился закрыть мастерскую. Нерентабельно, говорит. Насчет рентабельности он разбирается, а на политическую сторону дела ему наплевать. Может, ты бы, Андрей, на него нажал?

— Нажмешь на старого черта! — сказал Андрей. — Я к нему как-то обратился: «Уездный комитет комсомола просит вас...» Так он как заорет на меня. «Я, говорит, режим экономии соблюдаю! Я, говорит, за советский рубль болею!» Знает политику, собачий сын.

— Стойте! — заорал Саша Девятин. — Места нет, а работа есть. Мы с моим стариком не справляемся с каталогом, и нам отпустили средства. В общем, я со стариком поговорю. Ты грамотный?

— Первую ступень кончил.

— Главное, оптимизм, — заявил Андрей. — Остальное приложится. Ты, Сашка, поговори, и я разузнаю. В общем, устроим, не беспокойся... Пошли, ребята!

Все чинно поблагодарили Александру Матвеевну и сытой, неторопливой походкой поднялись по крутой лестнице наверх.

Вася Мисаилов и Андрей Харбов сели в первой комнате заниматься. Мы, четверо, пошли во вторую. Оказывается, что установлен был точный распорядок. Первая — для тихих занятий, вторая — шумная. Впрочем, мы не очень шумели. Сила Семкин лег на лежанку и тихо перебирал струны гитары. Он все мечтал научиться играть, а пока мучил инструмент, как говорили ребята. Мы с Лешей и Сашей Девятиным пристроились на медвежьей шкуре и разговаривали. Оказывается, коллектив, в который я попал, имел название — правда, неофициальное, не записанное в юридических документах, но известное по городу среди ребят нашего возраста. Он назывался: «Коммуна холостяков». Как объяснил Саша Девятин, «...эта своеобразная общественная формация сложилась исторически».

Глава девятая

МОИ ДРУЗЬЯ

В тот первый вечер я знал про «Коммуну холостяков» только одно: это лучшее на земле место, и мне необыкновенно повезло, что я сюда попал. И только одно я знал про ребят, живших в этом удивительном доме: это замечательные, лучшие на земле ребята. Позднее я близко узнал их особенности, характеры, биографии. Как ни странно, но именно в молодости, вопреки отсутствию опыта, вопреки незнанию человека, мы очень редко ошибаемся в людях. Вероятно, в молодости в нас живее и безошибочнее инстинкт. Чем я лучше потом узнавал каждого из них в отдельности и всех их вместе, тем тверже убеждался, что ребята действительно замечательные. А узнал я о них очень много уже через несколько дней.

Дом принадлежал Сашкиному отцу, фельдшеру, умершему несколько лет назад. Саша после его смерти бросил школу и поступил работать помощником заведующего в городскую библиотеку. То есть сначала он поступил просто мальчиком на побегушках. Он не очень любил говорить об этом, но официальная его должность именовалась «уборщица». Очень скоро «старик» — так Саша звал в просторечии заведующего — обучил его работе и сделал своим помощником. В ведомости, впрочем, Саша по-прежнему расписывался за некую несуществующую уборщицу. Впрочем, по субботам «старик» и Саша вдвоем подметали полы и выносили мусор. Так что отсутствие в библиотеке реальной уборщицы не ощущалось.

«Старик», вероятно, сразу почувствовал, что напал на нужного человека. Саша был словно создан для библиотеки. Не знаю, как у редко смотревшего в книгу фельдшера и малограмотной женщины мог родиться такой книгочей и книголюб, а то, что Саша человек книжный, было видно сразу, стоило взглянуть на его лицо.

Во времена «Коммуны холостяков» Сашка отлично видел и, разумеется, никогда даже не думал об очках. Однако выражение лица у него было такое, будто он только что снял очки, немного растерян, не уверен в себе, испуганно вглядывается в плохо видимый окружающий мир.

С какой-то ненасытной жадностью листал он страницы книг, оглядывал переплеты и корешки, с любопытством высматривал марку издательства, год и место издания. Какая-то особенная повадка была у его пальцев, когда он держал и открывал книгу, с какой-то особенной бережностью снимал он книгу с полки или ставил ее назад. Ребята дразнили его книжным червем, не подразумевая, однако, ничего обидного. Сашка был веселым парнем, хорошим товарищем, во всех делах коммуны участвовал с интересом и даже азартом.

Он увлекался физкультурой и в спорткружке был далеко не последним на турнике и на кольцах. Тело у него было сильное и хорошо развитое, а взглянешь на лицо и видишь: это же кабинетная крыса, ученый сухарь, по недоразумению надевший майку и трусики.

Нет, нельзя было себе представить его работающим где-нибудь в другом месте. Библиотека, архив, музей — только в этих или им подобных местах мог по-настоящему существовать Саша Девятин.

Леша Тикачев не помнил своих родителей и очень приблизительно знал свою биографию. Кто-то ему говорил, будто родители его жили в селе, недалеко от Вытегры, и умерли перед войной от оспы. Так это было или нет — неизвестно. Начал он себя помнить в каком-то приюте. Несколько раз его куда-то перевозили, какие-то вспоминались ему пароходы и поезда. Как будто он жил где-то в деревне. Лет девяти или десяти он оказался в Каргополе, поводырем у слепца. Слепец дрался, Лешка от него сбежал и попал в детский дом. Там детей учили. Лешка усвоил чтение, письмо и арифметику до десятичных дробей. Он добром вспоминал этот детский дом. Одно только — плохо кормили. Вообще с самого раннего детства всегда и везде Лешу кормили очень плохо. Поэтому странно, что вырос он розовощеким, румяным парнем. В детском доме он пробыл до 24-го года и решил удирать из Каргополя.

Леша Тикачев никогда не бывал на фабрике или заводе, и все-таки мечта о станках и машинах, о заводских цехах владела им сколько он себя помнил. Может быть, кто-нибудь рассказал ему о заводе или какая-нибудь книжка с картинками запечатлелась в его мозгу — так или иначе, Лешка рвался на крупное производство. По слухам, в девяноста километрах от Каргополя, на станции Няндома, было паровозное депо. Лешка разведал, что в Няндому отправляется большой обоз. Он рассудил, что под брезентом, которым укрывают товар, можно доехать с большими удобствами. Кстати, и в случае преследования под брезентом никто не найдет. Днем Леша сходил на базар, увидел возы, поспрошал. Ему сказали, что обоз завтра отправляется в Няндому... Он набрал сухарей, налил воды в бутылку и, удрав ночью из детдома, спрятался на одном из возов. На возу были беличьи шкурки. Выделкой беличьего меха Каргополь славился издавна. Два дня Лешка катил в тепле. По ночам, когда возчики спали в домах, он выползал, разминался и пополнял запас воды. К концу третьего дня его поймали. Хотели бить, но оказалось, что шкурки он не попортил. Его помиловали. Выяснилось, что обоз шел не в Няндому, а в прямо противоположном направлении — на Пудож и Подпорожье. Оттуда шкурки весной предполагалось отправить водным путем в Ленинград. То ли Лешке соврали насчет Няндомы, то ли просто он залез в другой воз.

Так Лешка попал в Пудож. Его пригрели ребята из слесарной мастерской горисполкома, обучили, зачислили на работу и позволили жить в мастерской на столе. Саша Девятин познакомился с ним в спорткружке, затащил к себе, и стали ребята жить вместе.