Меж двух океанов, стр. 11

А там, наверху, за авенидой Сентраль, в Анконе, осталась сама Америка. Та денежная, несколько снобистская Америка, не настолько богатая, чтобы обойтись без высокой оплаты сотрудников, осчастливленных гражданством Соединенных Штатов, но достаточно высокомерная, чтобы изолировать себя от остального города. Это Панама американского гарнизона, дипломатов и служащих администрации канала.

Как и всюду в Латинской Америке по улицам Панамы бродят дети, добивая средства к существованию где как придется. Уличные продавцы газет, чистильщики обуви, торговцы лотерейными билетами, мальчики на побегушках, нищие, беспризорники. Здесь живут и работают лавочники и агенты, портовые грузчики и директора страховых компании, предприниматели, журналисты, прачки, мороженщики и расфранченная молодежь из господских семей. Но в других местах все эти люди говорят на одном языке, имеют кожу одного цвета; над головой у них крыша общего для всех государства, которое они называют родиной.

В Панаме совсем иное дело. Тут сложнее. По сравнению с другими городами земного шара у Панамы больше прав унаследовать название древнего Вавилона. Здесь находится такой коктейль народностей, что от него голова идет кругом. Этот коктейль составлен рукой дилетанта, который с закрытыми глазами хватал отдельные бутылки и позабыл взболтать всю эту смесь красок и языков, чтобы она хоть немного перемешалась и превратилась в одно целое.

Человеку тут не нужно обладать каким-то шестым чувством, чтобы вскоре распознать то, что англичане называют «colour bar» — цветной барьер. Это похоже на иерархию чинов в старом имперско-королевском министерстве времен Австро-венгерской монархии. Там каждый покорно и терпеливо сидел в своей имперско-королевской шкатулке до тех пор, пока имперско-королевский декрет о повышении не переводил его за ручку в другую, в третью, а из последней — на пенсию.

Но в Панаме дело обстоит еще сложнее. Наряду с официальными шкатулками, именующимися служебными должностями, тут существуют также ящички, обозначенные разными цветами человеческой кожи, а в них дальнейшие отделения, куда безжалостная власть предрассудков рассовывает люден в зависимости от веса их кошельков, если таковые имеются.

Поэтому в городе есть улицы, где не увидишь белого человека. Негры в основном придерживаются района складов и мелких магазинов около порта и базара. Отдельной группкой живут индийцы и яванцы. Запуганные китайцы в своих лавках и дешевых столовых оправляются от погрома, учиненного им в 1941 году, и со страхом ждут, когда на них обрушится новый. В тот год правящие круги, невзирая ни на что, издали закон, по которому желтая кожа объявлялась преступной приметой. Конфискация имущества китайцев была проведена под видом невинной, но насквозь лживой, принудительной распродажи состояния, разумеется, по ценам, которые назначались самими покупателями и редко превышали десятую часть подлинной стоимости.

Один народ почти целиком исчез с лица Панамы. Четыре с половиной столетия назад он был хозяином в этой стране. Это панамские индейцы. Им пришлось отступить в малонаселенные и почти необжитые районы страны, чтобы не мешать носителям цивилизации.

Но нет в Панаме, вероятно, такого уголка, где не преобладали бы метисы, не считая, конечно, государственных учреждений, банков, страховых агентств, первоэкранных кинематографов, фешенебельных увеселительных заведении и клубов.

Лишь одно в Панаме не знает границ между странами и людьми, между языками и цветами кожи: деньги. И подвластная им торговля. В космополитическом торговом центре смешение народностей проявилось больше всего, оно превратилось в какой-то бесцветный гуляш с сильным привкусом и запахом денег.

Войдите в ресторан — и официант на первоклассном жнжковском [2] жаргоне предложит вам порцию взбитых сливок и кофе. А после на том же чешском языке подсчитает стоимость завтрака так, что она будет в три раза выше цены обеда. Пройдите немного подальше, и вы увидите перед следующим домом сидящего на ковре бородатого араба, расхваливающего прекрасной работы чеканные ларцы, трубки и браслеты. В десяти шагах отсюда немец-оптик чинит очки, бинокли и затворы фотообъективов. До сто мастерской через улицу доносится восточная музыка: это патефон в персидской лавке, забитой коврами. Рядом в витрине — выставка японской живописи, соперничающая по числу привлеченных покупателей с чарующе хрупкими изделиями соседей полинезийцев.

К вечеру, когда над авенидой Сонтраль вспыхнут цветные огни неона, город международной торговли неузнаваемо меняется. Наступает время вторжения солдат и матросов, туристов и обитателей богатых вилл предместий. На стоянках перед лучшими кинематографами остается добрая половина автомашин. Из открытых дверей баров несется рев патефонов и звон стаканов. Временами подвыпившие солдаты учиняют где-нибудь драку, вмешивается моторизованная военная полиция с белыми буквами «МР» на шлемах, забирает у ночных проституток постоянных клиентов — и ночная Панама продолжает безумствовать дальше, до рассвета.

Город людей, оторванных от родины, всемирный вокзал.

ОТСТУПЛЕНИЕ В ЭЛЬ ВАЛЬЕ

— В таком пекле просто невозможно работать! Разве что в десять утра влезть под душ и торчать там часов до четырех. Ведь здесь постепенно становится хуже, чем на экваторе! Прошу тебя, опусти хоть эти жалюзи…

— …И будет еще хуже. Солнышко нам задаст жару, Йожка был прав. Более или менее нормально работать тут можно пять, ну, восемь часов в день, а по четырнадцати мы вряд ли вытянем.

В полумрак небольшой комнаты снова доносится из душа шум воды, прерываемый облегченным фырканьем. Но и после этого не легче: мысли все равно мечутся между ванной и рабочим кабинетом.

— Послушай, Мирек, если мы не успеем, то скоро опять попадем впросак. В Эквадоре мы еле-еле удрали от дождей, а через месяц они сядут нам на шею в Коста-Рике… Да, чтобы не забыть, ты виде.'! сегодняшнюю почту?

Солнце, процеживаясь сквозь опущенные жалюзи, устилает полосками света и тени диван, на котором лежит стопка газет, журналов, телеграмм и конвертов. Под названием гуаякильской газеты «Ла-Ора» бросается в глаза двухдюймовый заголовок:

Мирек тревожно пробегает глазами по строкам.

— Юрко, в Эквадоре плохо! Поступили газеты из Кито. Везде катастрофические оползни… Послушай!.. Столица связана с миром только самолетами. Небывалые наводнения на западном побережье. Большинство мостов на линии Риобамба — Гуаякиль снесено. Железная дорога и шоссе… постой… Риобамба— Гуаякиль! Ведь это же тот путь, по которому мы возвращались на побережье!

— Читай дальше!

— Железная дорога и шоссе во многих местах завалены. Столица в течение нескольких месяцев обречена на изоляцию… А тут, брат, целых две страницы фотографий. Картины, нечего сказать!

«Мы вспомнили о вас, когда впервые услышали это сообщение по радиостанции «Кондор», — писали нам друзья из представительства в Кито. — И подумали, что, пожалуй, нигде вам так не посчастливилось, как в Эквадоре. Самолет, на котором вы летали к шуарам, на обратном пути потерпел аварию, пытаясь совершить вынужденную посадку. Военная «Дакота», что доставила вас из Сукуа, разбилась спустя несколько дней, так как пилот перед вылетом подвыпил. Если бы вы задержались на денек-другой с отъездом к побережью, вы бы застряли тут на несколько месяцев. Большинство мостов, по которым вы проезжали, направляясь к Тихому океану, сейчас разрушено. И вдобавок ко всему перевернувшийся «Боливар» и под ним, на дне залива, две машины…»

После такого итога говорить как-то не хочется. И трудно определить, отчего по спине бежит холодок: то ли от рубашки, противно прилипшей от холодного пота, то ли от слишком живых представлений. Сколько же случайностей привело тебя невредимым сюда, за вот эти жалюзи панамской комнатушки!

— Все осталось позади — и довольно уж об этом. А сейчас нужно решать. Ведь такая куча дел, что голова идет кругом. Разобрать почту, технические дневники, идентифицировать груду снимков, перенести в дневник записи из десяти блокнотов и, наконец, самое главное. Вот опять телеграмма из радио. Неделю назад мы отослали последний репортаж, а запас в редакции «Свет праце» кончится со дня на день. Кроме того, следует осмотреть машину. И на все у нас месяц, иначе через Коста-Рику не проехать.