Катя, Катенька, Катрин, стр. 40

Катя мысленно представляла себе все возможные беды, какие могут случиться с человеком, которого ведет конь. Ей и в голову не приходило, что сейчас кто-то будет ее ругать и проклинать.

Она была несказанно рада, когда узнала разъяренный голос.

Вашек!

Да, это был он. Он сидел на мотоцикле и чертыхался оттого, что не мог проехать. Вашек был настолько рассержен и вместе с тем изумлен, что не смог выразить радость по поводу их встречи.

— Ты что, прогуливаешь чужих лошадей? — спросил он строго и даже моргать перестал.

— Вашек… я… я… так рада! — воскликнула Катя, и глаза ее наполнились слезами.

— Непохоже. Идешь с лошадью, как на панихиду.

Он взял у нее чемоданчик и кинул его в бричку.

— Что это за лошадь?

Она знала только то, что коня зовут Седой и что он не желает останавливаться. Катя протянула Вашеку поводья, но принял их совсем другой человек: громко пыхтя и задыхаясь, их догнал пан Шкароглид. За ним по дороге бежал глуховатый старик, грозя издали трубкой и поочередно выкрикивая: «Воры! Воры!» и «Седой! Седой! Тпру!».

— Ай-я-яй! — Пан Шкароглид был приятно удивлен. — Да ведь это внучка нашего доктора! Уж я-то был уверен, что старый Боушка чего-нибудь напутает! Пришел и говорит: «Шкароглид, там какая-то женщина вас спрашивает». Я как раз ел соленый рогалик…

Он ничего не забыл. Рассказывал так, словно оглашал точный, подробный протокол. Потеряв терпение, Катя его перебила:

— Я же этого пана только…

— Это старый Боушка, барышня! — представил его Шкароглид.

— Я его спросила, не ваш ли случайно это конь, а он мне дал поводья…

Тут подбежал старый Боушка:

— Вот она, пан Шкароглид. Это она. Хотела украсть Седого. Говорит, какая хорошая лошадка, и глянь — уж увела.

Пан Шкароглид произнес с извиняющейся улыбкой:

— Он, Боушка, немного глуховат и немного того… А вы, барышня, хотели, чтобы я вас отвез?

Катя ответила:

— Нет, спасибо.

Шкароглид вскочил на козлы, старик вскарабкался и сел рядом с ним, и Седой пустился галопом. Катя видела совершенно отчетливо, как конь на нее осклабился. Зеленая бричка исчезла в дорожной пыли. Только старый Боушка, повернувшись на козлах, кричал, что в отношении Седого любой вор (при этом он выразительно посмотрел прямо на Катю) остался бы в дураках, потому что Седой барахло. И торжествующе добавил: «Хе-хе».

— А ты растешь! — сказал Вашек одобрительно. — Уже и лошадей на дороге крадешь. А ведь тебе всего четырнадцать лет!

— Пятнадцать! — поправила его Катя.

В главе шестнадцатой и последней Кате все приходится улаживать самой

На станции Старый Дол поезд, отправляющийся в Прагу, давал гудки, зеленая бричка вместе с Катиным чемоданчиком терялась в пыли проселочной дороги, а Катя была у реки.

Она стояла на высоком, поросшем травой берегу, прислонившись к старой ольхе.

— Дождешься! — заверял ее спокойный голос. — Они оставили тут банки с краской, щетки, значит, скоро вернутся.

Вашек лежал, растянувшись на траве, его мотоцикл отдыхал неподалеку. Катя нетерпеливо смотрела на реку. Вниз по течению видно было далеко, до самого гайенского берега, до излучины со старой купальней. Против течения обзор закрывал островок, поросший ивняком. Река обтекала его двумя глубокими рукавами.

«Если они приедут слева, — мысленно загадывала Катя, — у меня все будет хорошо. Суд пройдет благополучно. Если приедут справа… Нет, нет! Все это глупости. Мне нечего бояться. Вообще не нужно об этом думать!» — и вслух воскликнула:

— Эй, Вашек!

Он засмеялся:

— Четвертый раз! Сколько раз ты мне еще скажешь «Эй, Вашек»?

— Один только раз: эй, Вашек, не слышишь ли ты шум мотора?

Сказать по совести, она предпочла бы задать ему совсем другой вопрос: что говорили дети, Станда, Вылетяловы о ней или о предстоящем суде. Но трудно было начинать разговор о таких вещах, поэтому она промолчала и села рядом с ним.

Вашек приподнялся на локтях:

— Катя, знаешь, что ты, в сущности, смешная девочка?

Оригинальный комплимент. Ну, сказал бы — интересная или чудесная, а то смешная? Пожалуй, это вовсе и не комплимент. Катя была в этом даже уверена:

— Так почему же ты не смеешься?

— Вот видишь, какая ты смешная. Все время толкуешь о том, о чем другие и не думают; какая-то печальная, обиженная, как сейчас. Все время… Впрочем, не все время. Иногда ты бываешь просто изумительная.

Если бы при этом он не моргал так ужасно, его слова можно было бы принять за признание. Но Кате все равно было приятно. Конечно, ей страсть как хотелось спросить, чем же это она так изумительна и когда такое бывает, но она нашла в себе мужество сказать:

— Прошу тебя… Мы только о том и будем говорить, какая я такая и какая не такая? Мне это не интересно.

— Вот видишь, какая ты изумительная! — с восхищением подтвердил Вашек. — Большинство девочек любят говорить о себе. Какие они такие и какие они не такие. Это противно.

Катя покраснела. Может быть, от этой похвалы, а может быть, оттого, что Вашек совершенно неожиданно погладил ее. Он сел и нежно погладил ее по лицу. Одним только пальцем, словно рисовал контур ее лица.

— Ты вся крапчатая, как летний скворушка! — сказал он. И не было сомнений, что скворцов он искренне любит.

— Я веснушчатая и трусливая, — ответила она в приступе внезапной откровенности.

За островком послышался шум моторки, а затем и шлепанье весел по воде.

— Уже подъезжают!

— Нет, уже подъехали.

Сзади, на рыбачьей лодке ослепительно поблескивал мотор. Станда гордо держался за руль с видом капитана дальнего плавания. Верасек и Енда не спускали с него глаз. Катя догадалась: Станде завидуют и только того и ждут, чтобы он сделал какую-нибудь ошибку. Тогда они возьмут управление в свои руки.

На почтительном расстоянии от моторной лодки кружило голубое каноэ и небольшая пузатая лодка с длинными веслами. На веслах сидел доктор, а напротив него — Качек, размазывавший слезы кулачком от носа к ушам. Катя сбежала к воде, чтобы помочь им пристать и выйти на берег.

Поздоровались ли с ней? Да, должно быть, поздоровались, но это приветствие потонуло в водопаде восторженных слов. Речь шла только о моторе, о лодках и снова о моторе. Его демонстрировали со всех сторон, запускали, расхваливали, гордились тем, что он может даже волны вызывать на реке. Похвалам не было конца, и для Кати это становилось невыносимо. Как бесчеловечно, отвратительно так играть на ее нервах, делать вид, будто ничего не случилось, откладывать суд и заставлять ее ждать! В конце концов она не выдержала:

— Прошу тебя, Станда, хватит об этой лодке. Я же тут, перед вами, так скажите же мне что-нибудь!

— Что такое? Ага! — догадался Енда. — Целую ручки, барышня!

Катя рассердилась:

— Хватит представляться! Позвали меня, так…

— Ты говоришь о поступившем на твое имя официальном приглашении графа?.. — задумчиво произнес Станда, пронизывая ее взглядом ядовитой змеи.

— Станда, прошу тебя… — Катя выглядела очень серьезной; голос ее был настойчивым и умоляющим. — Начинай же!

Наступила немая пауза. Это… это было нечто новое.

— Что мы должны начинать?

— Суд надо мной!

Катя стояла, склонив голову, и не видела шести ошеломленных и одного покрасневшего от смущения лица. На нем появились некрасивые красные пятнышки.

— Я знаю, — продолжала Катя тоном кающегося грешника, — что я этого заслуживаю. Я вела себя глупо. Я была противная. Но я уже… уже…

Может быть, она сказала не совсем так. Ее трудно было понять. Речь людей, готовых расплакаться, вообще трудно понять.

— Чрезвычайно интересный приступ самокритики, — заметил доктор и отошел в сторонку, словно только для того, чтобы разжечь трубку в тихом месте, защищенном от ветра. И через несколько секунд вовсе исчез.