Катя, Катенька, Катрин, стр. 38
Эди-Энуна моментально избавился от метлы и смущения. Он заявил, что не по своему желанию вынужден был взяться за эту работу. Но когда он оглянулся, светская улыбка погасла на его губах: в дверях стояла его мамаша, пани Весела.
«Энунчик, мальчик мой, что это ты так долго?» — хотела она окликнуть его. Но когда она услышала то, что услышала, увидела своего сына развязно подпирающим стену с руками в карманах, заметила, что он, по всей видимости, очаровывает одновременно двух девушек, обратила внимание на его щегольской светлый зачес и дерзкие веселые глаза, она сразу же изменила свой замысел:
— Эдуард! — позвала она его строго. — В лавку! И быстро!
Уне она заявила, что нечего всяким намалеванным кривлякам отрывать от дела работающих парней. На Катю она строго посмотрела, всю ее оглядела, как бы не одобряя ее длинных холщовых брюк и рубахи, перешедшей к ней от Станды, и затем величественно удалилась.
Катя неоднократно слышала, что можно провалиться от стыда. Сейчас она желала только одного: научиться этому искусству. Провалиться, исчезнуть, уйти в небытие, только не быть тут, на главной улице Гайенки, где идущие мимо люди замечают с усмешкой:
«Ну и задала же пани Весела этим девчонкам!»
Но чудеса случаются только в сказках. Кате пришлось претерпеть эту горькую минуту, пережить триумф Энуновой матери, выслушать нелестное замечание Уны и увидеть высунутый язык. Она чувствовала, что от стыда у нее даже спина покраснела. Она осторожно осмотрелась: не видел ли ее кто-нибудь из бабушкиных знакомых или кто-нибудь из семейства Лоуды.
— Ну и сумасшедшая баба! — сказала Уна, она же Джун, по адресу пани Веселой и предложила Кате: — Пойдем! Не будем тут стоять людям на смех.
Через несколько шагов Уна заметила, что Эди все равно отсюда смоется, потому что он ловкий парень. Удивительно ловкий! Ну что ж, у каждого свое мнение и свой вкус.
В главе пятнадцатой всё неудержимо катится к печальному концу
Они ходили по городскому парку и молчали.
— Привет дамам! — произнес сзади них голос с удивительно вежливой интонацией. — Я уже думал, вы не объявитесь!
Это оказался Эди — Энуна Веселый в своем самом что ни на есть нарядном виде, при галстуке, на котором был изображен дымящийся пароход. Он — Энуна — шел в сопровождении своего приятеля, о котором Кате было известно только то, что у него поэтическое имя Яроуш и какие-то особенные усики: как будто вместо усов под косом очутились брови.
Джун и Эди состязались в остроумии, настроение у них было прекрасное, и они гордились тем, что могут перехитрить любого, даже строгую маменьку. Катя и Яроуш молчали. У него были грустные выпуклые глаза, и он то и дело обращался к своему приятелю с вопросом:
— Ну, так пошли? — словно просил его о помощи.
Катя думала о том, что теперь Уна, наверное, с удовольствием задержится в Гайенке, коль скоро она встретила здесь знакомого из своей пражской компании. Она глубоко вздохнула. Трудно протянуть гостю — даже нежданному и незваному — руку со словами: «Очень мило, что ты приехала, но ты уж… извини меня!»
Из этих печальных раздумий Катю вывел голос Энуны:
— Что вы тащитесь, как две мокрые курицы? Яроуш, ты должен ее развлекать. Вот так, посмотри!
И он взял Катю под руку, чтобы показать приятелю, как весело и галантно нужно обходиться с молодыми дамами.
Он провел Катю взад и вперед по дорожке, по той самой дорожке гайенского парка, где езда на велосипеде разрешается. И как раз в это время проезжал велосипед. Сидел на нем Зденек Вылетял. Он яростно зазвонил, мрачно нахмурился и даже не поздоровался, точно с Катей вообще не был знаком. Объехал — и дальше.
— Отпустите меня… Отпусти! — сердилась Катя.
Но Энуне ее злость доставляла огромное удовольствие. Он еще крепче прижимал ее руку.
— Пусти!.. Плыви отсюда! — обратилась Катя к владельцу парохода на роскошном галстуке.
Он отпустил ее, с вызывающим видом вытер руки и что-то сказал насчет противных девчонок.
— Идем, — обратилась Катя к Уне. — Пойдем домой! Мне все это не нравится.
Уна возразила, что ей как раз нравится, и девушки стали спорить. Не из-за пана Веселого — он Катю не интересовал, — просто нужен был какой-нибудь предлог для ссоры, а она назревала еще со вчерашнего дня.
Обе наговорили друг другу много справедливых, но еще больше резких, ненужных слов.
Так иногда кончается дружба.
— Ты со мной дружила потому, — произнесла Катя медленно, взвешивая слова: ей казалось, что Уна будет пристыжена, — потому что ты у меня списывала все задания. Я тебе делала даже чертежи!
У нее было еще много, что сказать, но не могла же она корить Уну за взятые и не возвращенные кроны, шарф, вязаные перчатки. О таких вещах не говорят — достаточно было вспомнить, как торопливо переписывала Уна решенные ею задачки по математике к себе в тетрадь.
— Да ну! А ты как думала? — презрительно бросила Дворжачкова. — Само собой разумеется! Зачем мне нужно было водиться с такой девчонкой, как ты? Гулять с тобой, ходить на детскую площадку? «Мамочка, прошу тебя», «мамочка, можно мне?». С ума сойти!
Катя поняла, что Уна ее передразнивает. В глазах ее зажглись зеленые огоньки:
— Дворжачкова, берегись!
— Кого? Тебя? — спросила Уна заносчиво, уверенная в своей правоте и неизбежной победе. — Вы подумайте, — обратилась она к своим кавалерам, — я должна ее бояться! А ведь она хотела уйти из школы и пойти работать. Вот она какая, эта расчудесная Катрин!
У Яроуша покраснели уши, он стоял и, ковыряя носком ботинка песок, повторял:
— Ну, так пошли?
А Энуна веселился вовсю. Это было вполне в его вкусе:
— Подеритесь, синьорины, да покрепче! Финальный свисток за мной!
И вдруг Катя поняла, как все это глупо, как неприятно и смешно.
— До свидания! — сказала она неожиданно, как будто до этого они судачили о погоде или каких-нибудь повседневных делах. — До свидания! — И ушла.
Она слышала, как вдогонку ей что-то кричали; не без злорадства она отметила, что у Уны от злости срывается голос. И еще обратила внимание на то, что вслед ей никто не засмеялся.
В саду и в доме стояла тишина. Катя побежала к палаткам. Нигде никого. В кухне громко тикали часы, между окнами жужжала застрявшая муха.
Катя поднялась в мансарду. Схватила дорожную сумку Уны и тут же опустила на пол — сумка раскрылась, как разинутая голодная пасть. На незастеленной постели лежала одна, на полу другая часть цветастой пижамы. Обе полетели, шурша, в эту пасть. А за ними — расческа, туфли, помада, один чулок (другого Катя не могла найти) и еще какое-то белье. Увидев шелковое платье, которое вчера вечером казалось ей восхитительным, Катя заколебалась. Не может же она скомкать его и сунуть в сумку! Она повесила его на плечики и защелкнула замки на сумке.
В одно мгновение она слетела вниз. Еще мгновение — и сумка повисла на заборе, а на калитке развевалось платье, как диковинное знамя. Довольная, Катя поднялась обратно наверх. Пройдя на чердак, она из слухового окна осмотрела дело своих рук. Ее терзало любопытство: когда Уна придет за вещами, вот уж удивится! Но Кате было как-то не по себе: будешь тут волноваться, если выпроваживаешь девушку, которая еще вчера была тебе подругой! Но Катя не испытывала ни жалости, ни угрызений совести. Правда, она знала, что это не очень хорошо, что так делать не полагается — взять чемодан гостьи и выставить его за дверь. Но какие уж тут общественные нормы, какое уважение может быть к такой обезьяне, как Яромира Дворжачкова!
А что получится, если не Уна придет раньше, а кто-нибудь другой? Если этот человек увидит, как она разделалась с маленьким заморышем? А что скажут Енда, Станда, Вера да и дедушка? Похвалят ли ее? Или, по крайней мере, подумают: «А все же наша Катя молодец!» А бабушка? Бабушка, наверное, скажет своим спокойным, тихим голосом: «Так, Катюша, нельзя делать. Ты не должна допускать грубости, даже если…»