Мир в табакерке, или чтиво с убийством, стр. 54

Мы выбрались из толпы настолько беззаботно и небрежно, насколько нам это удалось. Возможно, в других обстоятельствах нам это удалось бы намного беззаботнее и небрежнее, но время действительноподжимало.

– Лично мне кажется, что «беззаботно и небрежно» стоит отменить, – сказал Норман. – Лично мне кажется, что «со всех ног» будет намного уместнее.

– Лично мне кажется, что ты прав.

И мы рванули со всех ног.

Рванули?

Как же!

Все, на что мы были способны – передвигаться скачками, пытаясь не приземлиться в лицо кому-нибудь на полу. Это очень напоминало самый нелепый из всех олимпийских видов спорта: тройной прыжок.

Я надеялся, что нам удастся смыться втихую, но поклонницы Нормана не разделяли моего мнения. Они бросились в погоню.

– Отключи свой гребаный костюм, – заорал я.

Норман снова полез в карман. Что, как оказалось, не так уж просто, если одновременно ты совершаешь один тройной прыжок за другим.

Тому, что произошло дальше, была присуща некая элегантность, которая присуща, скажем, замедленной съемке. Пульт управления выскользнул из руки Нормана. И взмыл в воздух. И спланировал на пол. И ударился об пол, и огромный ботинок Нормана на толстенной платформе опустился на него. Во все стороны полетели искры, как от бенгальского огня. На самом деле они летели от Норманова костюма. Костюм затрясся, распух, сдулся снова. И засветился.

Раздался режущий ухо вой, заставивший всех гостей повернуться в нашу сторону.

А тому, что произошло дальше, уже не была присуща элегантность.

Дальше начался полный бардак.

25

Позвольте мне обрисовать сложившуюся ситуацию.

Представьте себе… попытайтесь представить себе мгновение как раз перед тем, как начался всеобщий бардак.

Представьте – если хотите – огромный зал.

Представьте себе все эти дутые украшения. Стены, грубо размалеванные по трафарету. Гнусное псоводраконье создание, болтающееся на люстре. Представьте себе оркестр марьячи на галерее под потолком. Это те же самые музыканты, которые когда-то играли на Брентстоке. Разумеется, у некоторых из них уже появилась лысина, но зато еще ни у одного не появилась одышка. Взгляните на их инструменты: трубы и флюгель-горны, корнет-а-пистоны, эвфониумы, и, конечно же, офиклеиды.

Теперь представьте всех, кто толпится под галереей. Всех их, красивых, богатых и знаменитых. Их, владеющих всем и правящим всеми. Их, составляющих Тайное правительство. Смотрите, как хорошо они одеты. Все в праздничном убранстве. Некоторые стоят, но большая часть все еще валяется по всему полу, вяло подзывая официантов и бритоголовых гномов.

И представьте себе – если сможете – Нормана. Сейчас он в самом центре огромного зала. И он все еще в шляпе. Нет, уже нет! Он сорвал шляпу с головы. Он хлопает ей по груди и ниже, похоже, пытаясь сбить огонь. Вокруг него – яркий ореол, по всему телу. Плечи дымятся. И он мигает. То есть мигает его костюм. Как стробоскоп. И жутко завывает: тоненько, противно, так, что зубы скрежещут и лопаются барабанные перепонки.

И все смотрят на Нормана. И начинают, зажав уши и воя в унисон, подниматься с пола.

И вот здесь начинается всеобщий бардак.

– Аааааааа! – вопил Норман и хлопал себя шляпой. – Я приближаюсь к критической массе!

Вообще говоря, настоящая драка начинается потихоньку и только потом, разрастаясь, достигает кульминации. Ну вроде как военные действия. Сначала мелкие стычки, а потом уже собственно битва. Обычно противники используют любую возможность выяснить силы неприятеля прежде, чем очертя голову ринуться друг на друга. Все так делают. Нельзя же просто перемешать и тех, и других, свалить всех в одну комнату и дать свисток, правда ведь?

Это будет просто бардак.

Правда?

Правда. Но здесь, в этом в зале, лицом к лицу стояли непримиримые противники, причем все вперемешку. Вы спросите: кто они? Мужчины и женщины, отвечу я.

Когда костюм Нормана достиг критической массы, высвободилась такая энергия, что остаться нейтральным было попросту невозможно. Заряд получили все. Женщины получили заряд любви, мужчины – заряд абсолютной ненависти. Норман уже вовсе не был Норманом. Для женщин он стал наподобие Бога. Для мужчин – Дьяволом во плоти.

Дальше: женщина всегда знает, что у мужчин на уме, и будет драться изо всех сил, чтобы спасти любимого. И теперь, когда мужчины, как один, встали на бой с воплощением зла, женщины, как одна, встали на защиту того, кого был их единственной любовью.

И если вам приходилось видеть, как две сотни женщин бросаются на две сотни мужчин и начинается общее, беспощадное, несусветное, кромешное побоище без всяких правил, то вы поймете, что я имею в виду, когда называю его жестоким.

Кто-то с размаху засадил мне по голове окровавленной сумочкой.

Женский пол восстал против мужского – и наоборот. Именно о таком восстании всех женщин сразу, без сомнения, мечтала Эммелина Панкхерст (18 581 928), ставшая легендой предводительница английских суфражисток, которая в 1903 году основала воинствующий Женский Социально-Политический Союз.

Это была война.

Кстати, о войне: какой в ней смысл? Я вам скажу: ровно никакого. Война – это ад.

Женщины колотили мужчин, а мужчины молотили женщин. Норман сорвал с себя пиджак и подбросил его кверху. Вслед пиджаку из рук официантов полетели подносы, истосковавшиеся по любви гномы принялись кусать официантов за щиколотки, а я рванулся прямиком к двери, что твой Тарзан.

И при этом был не одинок. Меня догнал Норман. Он бежал на четвереньках, запутавшись в спустившихся до лодыжек штанах.

В руке у него была связка тех самых ключей.

– На улицу! – крикнул он. – Быстро, я запру дверь!

Мы пулей выскочили на улицу и захлопнули за собой дверь под самым носом летящего по пятам бардака. Норман повернул ключ в замке.

– Вроде отбились, – сказал он.

– Время! Сколько времени?

– Проклятье, – пробормотал Норман, сбросил башмаки на платформе и подтянул дымящиеся штаны. – У меня часы в пиджаке. Вряд ли у нас осталось много времени. Не больше пары минут.

– Тогда бегом к воротам. Давай, кто быстрее?

Я уже встал в позицию для низкий старта, когда Норман сказал:

– Погоди-ка.

– Чего? – спросил я. – Что случилось?

Норман вглядывался в темноту.

– Что-то там не то, – сказал он. – Ясно чую.

Я прищурился.

– Да ну тебя. Нашел время бояться темноты.

– Слишком тихо. Слишком спокойно.

– Где? За дверью?

Из– за стены замка Давстон доносился гул побоища. Звенели стекла, ломалась мебель. Иногда слышались глухие удары, когда кто-нибудь со всего размаху влетал в невидимый столб. Хотя на самом деле их не было слышно во всем этом гвалте.

– Смотри! – и Норман показал куда-то в сторону. В неверном свете, который с трудом вырывался из окон зала, испещренных пляшущими силуэтами, мы увидели большие черные грузовики – такие, у которых фургон прицепляется отдельно к кабине. Теперь задние двери у них были открыты, и к ним приставлены наклонные трапы. Норман осторожно (он шел в одних носках) зашагал к ближайшему фургону.

– У нас времени нет! – крикнул я. – Ну давай, Норман, пошли скорее!

– Нет, погоди, – Норман наклонился и понюхал трап. – Падаль, – сказал он, – воняет гнилым мясом. В фургонах пусто, но то, что там было, жрет мясо.

– Дикие звери, – я тут же оказался рядом с Норманом. – Их выпустили в парк, на тот случай, если кто-то не взорвется.

– О каждой мелочи позаботился этот Давстон, а?

– Как всегда, ничего не упустил из виду.

– О Боже, – сказал Норман и снова куда-то показал, на этот раз прямо в темноту. Я посмотрел туда, куда он указывал и то, что я увидел, мне не понравилось.

Их там были, наверно, сотни. Может быть, тысячи. Они притаились в темноте, там, куда не доходил свет из окон зала. Притаились на грани тьмы, так сказать.