Легенда об Уленшпигеле (с иллюстрациями), стр. 36
Клаас хлопотал, переворачивая колбасу и расспрашивая:
— А сына моего Уленшпигеля ты нигде не встречал?
— Нет, — отвечал тот.
— А что ты знаешь о брате моём Иосте?
И Клаас поставил на стол яичницу с жирной ветчиной, жареную колбасу, сыр, большие рюмки и красное лувенское вино, сверкавшее в бутылке.
И он услышал в ответ:
— Твоего брата четвертовали в Зиппенакене под Аахеном [99] за то, что он, как еретик, воевал с императором.
Клаас почти потерял сознание. Дрожа всем телом от гнева, он повторял только:
— О, проклятые палачи! Ах, Иост, бедный мой брат!
Но тот сурово заявил:
— Наши радости и горести не от мира сего, — и принялся за еду. Затем он продолжал:
— Я был у твоего брата в темнице, куда пробрался, выдав себя за мужика из Нисвейлера, его родича. Я пришёл сюда потому, что он повелел мне: «Если ты не умрёшь, подобно мне, за правую веру, пойди к брату моему Клаасу; прикажи ему жить в мире господнем, отдаться делам благотворения, втайне учить сына вере христовой. Деньги, полученные им от меня, отобраны у бедного, невежественного народа; пусть употребит их на то, чтобы взрастить Тиля в познании господа и слова его».
При этих словах посланец облобызал Клааса. А Клаас со стоном повторял:
— Умер на колесе! Бедный мой брат!
И он не мог прийти в себя от душевной боли. Однако видя, что гость хочет пить, он налил ему вина. Но сам он ел и пил без удовольствия.
Сооткин и Неле пробыли в Брюгге целую неделю. Всё это время посланный Иоста прожил у Клааса.
По ночам раздавались по всему дому вопли Катлины:
— Огонь, огонь! Пробейте дыру! Душа рвется наружу!
И Клаас шёл к ней, успокаивал её ласковыми словами и возвращался в свой домик.
К вечеру седьмого дня гость ушёл и не хотел взять от Клааса больше двух червонцев на еду и приют в дороге.
LXVIII
Неле и Сооткин возвратились из Брюгге. Как-то утром Клаас, усевшись в кухне на полу, как сидят портные, пришивал пуговицы к старым штанам. Подле него Неле науськивала Титуса на аиста. Титус Бибулус Шнуффиус бешено лаял, прыгал к птице и отскакивал обратно. Аист, стоя на одной ноге, сосредоточенно и важно смотрел на собаку и, изогнув длинную шею, чистил клювом перышки на животе. В ответ на это миролюбие Титус Бибулус лаял ещё бешенее. Но вдруг эта музыка, как видно, надоела птице, и она, точно стрела, впилась клювом в спину собаки, которая обратилась с визгом «спасите!» в бегство.
Клаас хохотал, Неле за ним, только Сооткин не отрывала глаз от улицы, — не покажется ли где Уленшпигель.
Вдруг она сказала:
— Идёт профос с четырьмя стражниками. Не к нам, конечно... Двое стали у нашего дома.
Клаас поднял голову.
— А двое обходят.
Клаас встал.
— Кого это они могут подстерегать на нашей улице?.. Господи Иисусе! Клаас, они идут к нам!
Клаас выскочил из кухни в сад, Неле за ним. Он успел шепнуть ей:
— Спрячь червонцы, они за печной вьюшкой.
Неле поняла. Но, увидев, как он прыгнул через забор и как стражники схватили его за шиворот, и как он отбивался, она закричала:
— Он невиновен, он невиновен! Не обижайте моего отца, не бейте Клааса. Уленшпигель, где ты? Ты бы убил их!
И она бросилась на одного из стражников и вцепилась ему ногтями в лицо. Затем с криком: «Они убьют его!» — она бросилась на траву и стала кататься по ней, точно безумная.
На шум прибежала Катлина; выпрямившись, точно окаменелая, она смотрела на то, что делалось перед ней, потом затрясла головой, твердя:
— Огонь, огонь! Пробейте дыру! Душа рвется наружу!
Сооткин смотрела в другую сторону и, ничего этого не видя, обратилась к двум другим стражникам, вошедшим в дом:
— Что вы, господа, ищете в нашей бедной избёнке? Моего сына? Он далеко! Не угонитесь, ноги у вас коротки.
И она была довольна, что так отделала их.
В это мгновение донёсся до неё крик Неле. Бросившись в сад, Сооткин увидела, как муж её, схваченный стражниками, отбивался от них у забора.
— Бей их! — кричала она. — Бей! Уленшпигель, где ты?
И она рванулась мужу на помощь. Но один из стражников, схватив её, держал крепко, не без опасности для себя.
Клаас дрался и отбивался так успешно, что вырвался бы из их рук, если бы на помощь к ним не прибежали те стражники, которые возились с Сооткин.
Со связанными руками привели они его в кухню, где заливались слезами Сооткин и Неле.
— Господин профос, — говорила Сооткин, — что же сделал мой бедный муж, что вы его так вяжете верёвками?
— Он еретик, — отвечал один из стражников.
— Еретик! — вскричала Сооткин. — Ты еретик? Врёт этот дьявол.
— Милость господня да будет со мной, — отвечал Клаас.
Они вышли. Неле и Сооткин с плачем шли следом, думая, что их поведут к судье. Собрались соседи и друзья. Узнав, что Клааса ведут связанным потому, что он заподозрен в ереси, они все страшно перепугались и, разбежавшись по домам, крепко заперли за собой все двери. Лишь несколько девочек набрались храбрости, чтобы приблизиться к Клаасу и спросить его:
— Угольщик, куда ты идёшь связанный?
— Милости господней предаю себя, детки, — отвечал Клаас.
Его отвели в общинную тюрьму. Сооткин и Неле сели на её пороге. Но к вечеру Сооткин просила Неле пойти и посмотреть дома, не вернулся ли Уленшпигель.
LXIX
И вскоре по всем окрестным деревням разнеслась весть, что в Дамме бросили в тюрьму человека за ересь и что следствие ведёт инквизитор Тительман [100], каноник города Ренэ, прозванный «Неумолимым». В это время Уленшпигель проживал в Кулькерке у одной пригожей фермерши, вдовы, которая не отказывала ему ни в чём из того, что могла назвать своим достоянием. В ласке, довольстве и баловстве жил он так, пока гнусный соперник, общинный старшина, выследив его как-то утром, когда он возвращался из трактира, не набросился на него с дубиной. Чтобы охладить его ярость, Уленшпигель бросил его в лужу, откуда старшина выбрался с большим трудом, зелёный, как жаба, и мокрый, как губка.
За этот проступок Уленшпигель должен был покинуть Кулькерке и из страха перед местью старшины с стремительной быстротой бежал по направлению к Дамме.
Спускался свежий вечер. Уленшпигель бежал быстро: ему хотелось уже быть дома. Он представлял себе, как сидит и шьёт Неле, Сооткин готовит ужин, Клаас связывает дрова, Титус грызёт кость, а аист бьёт клювом хозяйку по животу, чтобы получить кусочек мякиша.
— Куда спешишь? — спросил его встречный разносчик.
— Домой в Дамме.
— В Дамме не безопасно, — заметил пешеход, — там хватают реформатов.
И пошёл дальше. Дойдя по дороге до трактира Roode-Schildt — «Красный щит», Уленшпигель зашёл выпить кружку пива.
— Ты не сын ли Клаасов? — спросил трактирщик.
— Да.
— Так спеши домой: над отцом беда стряслась.
Уленшпигель спросил было, в чём дело, но трактирщик ответил, что когда бы он ни узнал, всё будет слишком рано.
И Уленшпигель побежал дальше.
Он вбежал в город, и собаки, лежавшие у дверей, бросились на него, лая и хватая его за ноги. Женщины выбежали на шум и, крича все зараз, говорили:
— Откуда ты теперь? Что с отцом? Где твоя мать? Она тоже в тюрьме? Ох, хоть бы дело не дошло до костра.
Уленшпигель бежал ещё быстрее.
И он увидел Неле, которая встретила его словами:
— Тиль, не ходи домой. Там именем его величества стража устроила засаду.
Тут Уленшпигель остановился и спросил:
— Неле, это правда, что отец в тюрьме?
— Да, правда, и Сооткин плачет, сидя на её пороге.
Тут переполнилось скорбью сердце блудного сына, и он только сказал:
— Я пойду к ним.
— Нет, не делай этого; слушайся отца, который сказал мне, когда его схватили: «Спаси червонцы, они за печной вьюшкой». Вот ты и спаси их, потому что они — достояние матери, бедной Сооткин.