Фирма, стр. 69

Хорошие новости не подняли Борису Дмитриевичу настроения.

Сегодня он с утра чувствовал свою печень. Она не болела, не тянула, не давила, он ее просто чувствовал, и это отравляло ему существование. Словно Гольцман был не здоровым, богатым мужиком в самом расцвете сил, жестким и деятельным, способным мгновенно принимать важные решения и держать любой удар, а нежной, болезненной и мнительной тургеневской барышней, падающей в обморок от одного только воспоминания о пощечине, данной на вчерашнем балу удалым поручиком карточному шулеру.

Борис Дмитриевич привык быть здоровым. Ему нужно было быть здоровым. Он не мог позволить себе болеть, ложиться на обследование в больницу, пусть даже самую лучшую, не мог болтаться по поликлиникам и тратить время на беседы с врачами и коллегами-больными в очереди перед кабинетом.

Последние годы он все чаще смотрел на себя в зеркало — в ванной, в спальне, перед тем как лечь спать или проснувшись рано утром, — смотрел и тихо гордился, что вот, скоро пятьдесят уже, столько пережил, столько испытал, а еще очень даже в форме, еще может молодым дать пусть не сто, но очень много очков вперед…

И никогда ничего не болело. Да что там — не болело! Он не чувствовал своего сердца, не чувствовал почек, легких… Ни с похмелья, ни во время скандалов с подчиненными и конкурентами — ни разу организм не дал сбоя, не оплошал, не вывел его из строя.

А сегодня вот обнаружилась печень.

«Не болит, — думал Гольцман. — Пока не болит. А ну как вступит? Что тогда?»

В памяти живо всплывали истории, случавшиеся с его знакомыми.

Игорь Мурашев. Рухнул без сознания в своем издательстве, и не где-нибудь, а стоя перед кассой в ожидании получить гонорар за новую книгу. Сначала, первые минуты, все думали — что-то с сердцем. А оказалось — цирроз печени. Вот так и прихватило — средь бела дня. Потом, в больнице уже, Игорь говорил, что никаких, дескать, «звоночков» не было… Ни болей, ничего… Так, чувствовал просто, что как будто растет она, печень-то… Вот и выросла. И уехал мужик в больницу… А мог, говорят, и не доехать.

Или Валька Гурвич. Прямо с улицы в больницу увезли… Инфаркт. Слава богу, люди помогли, посторонние совсем, а могли ведь и мимо пройти. Не вызвали бы «неотложку» — все, кранты…

Сколько таких историй было — уму непостижимо. И все его, Гольцмана, ровесники. Возраст…

Нет, нельзя сейчас сломаться. Никак нельзя. Всю жизнь горбатился, работал дни и ночи без сна и отдыха. Вот наконец засветило что-то впереди, капитал какой-никакой сколотил, так ведь нужно и пожить в свое удовольствие… Иначе — что? В могилу деньги забирать? Так там они вряд ли понадобятся.

Борис Дмитриевич посмотрел на влетевшего в кабинет Матвеева с плохо скрытой злостью.

«Молодой… Сволочь… Меня переживет, гаденыш, — подумал Гольцман, испытывая непонятную, внезапную и острую ненависть к подчиненному. — Мое ведь место займет. Как пить дать. Стоит мне чуть слабину дать — все, поминай как звали. Приеду из больницы, а в моем кресле уже этот красавец сидит. И еще объяснит потом — мол, нельзя дело останавливать, процесс должен быть непрерывным… Сам научил, сам ему первые уроки давал… Нет, нельзя расслабляться, нельзя… Никаких болезней!»

— Ну что, Митя, как все прошло?

Борис Дмитриевич усилием воли отодвинул черные мысли и постарался переключиться на приятные и привычные повседневные дела. Даже нацепил на лицо совсем не обязательную для Матвеева улыбочку — дурацкую, слащавую, чуть ли не отеческую.

— Класс, Борис Дмитриевич! Вот так бы каждый месяц, просто супер! Работа — не бей лежачего. Сказка, одно слово.

— Согласен. Только, видишь, к сожалению, эта вещь одноразовая. Может быть, года через два повторим. Каждый месяц — нереально. Даже два раза в год — нереально. Раз в год — с большим напрягом. Народ не пойдет. Проверено.

— Да, черт возьми. Все хорошее быстро кончается.

— Деньги сняли с касс?

— Сняли. Можно делить.

— А чего делить? Все наше. Десять процентов фирме, десятку — москвичам, и хорош. Сколько остается?

Митя положил на диван свой кейс, открыл его и начал выкладывать на черную кожу сиденья пачки денег, перетянутые тонкими зелеными резинками.

— Так сколько там должно получиться?

— Аншлаг был, Борис Дмитриевич.

— Ого! Поздравляю!

— Значит, если в бакинских — пятьдесят штук. Минус зал…

— Так ведь мы за зал вперед заплатили.

— Ну, я имею в виду мелочь всякую. Пожарники, билетерши, гардероб…

— А, ты в этом смысле…

— Ну да. Значит, чистыми у нас — с уплаченной арендой, со всеми вычетами по мелочи — сорок семь.

— Не балуешь ты билетерш.

— Да ладно. Три штуки как сквозь пальцы утекли. Столько там шакалов в этом зале образовалось! Все тетеньки-администраторши в очередь выстроились.

— Ну-ну. Давай цифры.

— Короче, пять штук кладем на фирму. Десятку — в сторону. Остается тридцать две. По тонне ребятам. Двадцать девять. Блядь, деньги просто на глазах исчезают. Ну вот, двадцать девять…

— Помнишь фильм «Место встречи»?

— Ну?

— Так с почином вас, Глеб Егорыч.

— Спасибо, Борис Дмитриевич. Значит, двадцать девять…

— Ну что ты телишься? Делим пополам, и все. Тебе что, деньги не нужны?

— Как же-с, как же-с… Еще как нужны.

— Вот и все. Давай считай деревянные и езжай менять на биржу. Сейчас я позвоню, тебя встретят наши парни. А, черт… Им-то ведь тоже надо… Короче, списывай с нас трешку в пополаме. Отдашь ее тем, кто встретит.

— Крыша, что ли?

— Нет, мать твою, подпол. Крыша, кто же еще? Игнат подойдет, ты его знаешь.

— На чем ехать?

— На своей и поезжай. Коля сядет с тобой в кабину, а там, у биржи, Игнат все будет держать под контролем. Посчитал?

— Да. Вроде все верно.

Митя сложил деньги обратно в кейс, кивнул Гольцману и вышел из офиса.

Оглянувшись, он посмотрел на свежеотремонтированный подъезд и железную, с кодовым замком, дверь парадного.

Как это Гольцман умудряется, когда ему нужно, делать ремонт такими темпами?

Да и не только ремонт.

Продажу— покупку квартиры Стадниковой они оформили в рекордно короткие сроки. Вся процедура заняла примерно неделю. Еще прах рок-звезды не был развеян по ветру, а в его бывшей квартире уже начался ремонт. Да и принадлежала она теперь не вдове героя андеграунда, а фирме «Норд».