Никогда не угаснет, стр. 12

— А она? — и он показал пальцем на Инку. — Подружка твоя, Инночка, тоже схватила «неуд» по математике.

Но тут вмешалась Сима.

— Я думаю, Вова, тебе всё ясно. Ты не маленький. Как руководитель живгазеты предупреждаю: если ещё раз подведёшь бригаду — дирижёром шумового оркестра тебе не быть. Ясно? Посмотри на меня.

Черепок исподлобья посмотрел на Симу и пробормотал:

— Ясно. — Помолчав, он добавил: — Подумаешь, мне «очень хорошо» получить — раз плюнуть. Я способный, не то, что она. — И снова кивнул головой в сторону Инки.

Он сел на место. Началось обсуждение программы живгазеты.

Постановили: подготовить коллективный монтаж, несколько пирамид и поставить пьесу «Красные дьяволята». Всей группой пошли провожать Симу. Дальше всех по одной дороге с ней — Инке. Она обрадовалась, когда все разошлись и они остались с Симой вдвоём.

— Ох, Инка, — устало проговорила Сима. — Через два дня у меня экзамен по диамату. Буду сидеть всю ночь напролёт, и завтра всю ночь, а потом уж отосплюсь.

Инка внимательно смотрит на девушку и только теперь замечает, как впали у неё щёки и усталость синевой залегла под глазами. Волна горячей любви к Симе охватывает девочку. Как она хочет быть похожей на Симу! Работать на заводе и учиться на рабфаке! Как хочет сидеть одну-другую ночь напролёт, учить диамат, а потом отоспаться…

…А вот и Ново-Жилянская улица, деревянный, покосившийся домик. Окна приходятся почти вровень с землёй. За домом течёт узкая мутная речонка Лыбедь.

— Знаешь что. Инка? — сказала Сима. — Я должна взять дома книжку и отнести её в библиотеку. Если хочешь — зайдём ко мне на минутку, а потом я тебя почти до дома провожу.

Вся Симина семья в сборе. Мама, старенькая бабушка и две сестрички сидят за столом и обедают.

— Симочка пришла! — в один голос восклицают девочки. Инка оглядывает комнату. Бедно, даже убого, но чистота необычайная, нигде ни пылинки, на окнах белоснежные марлевые занавески. И вдруг удивлённый взгляд девочки останавливается на иконе, висящей в углу, над кроватью.

— Это мамина половина комнаты, — перехватив её взгляд, объяснила Сима, — а вот мой кабинет.

В Симином «кабинете» стоит кухонный столик, покрытый чистой газетой, на нём аккуратной стопкой лежат книги, а на стенке висит портрет Карла Маркса. Карл Маркс смотрит на Николая-чудотворца, а Николай-чудотворец на Карла Маркса.

Однажды, — это было несколько лет тому назад, вскоре после того, как Сима поступила на завод и её избрали в бюро цехячейки, — она пришла домой. Поставила в угол табуретку, сняла икону и хотела было отнести её на чердак. Но в это время вошла Матрёна Ивановна — Симина мать. Она ничего не сказала дочери, но в глазах матери девушка прочитала такое страдание, что у неё не хватило решимости довести дело до конца. Она снова стала на табуретку и повесила икону на место.

— Я не могла маме такое горе причинить. Понимаешь, Инка, — тихо сказала Сима, когда они вышли из дому.

— И вот косы… Косы мне мама тоже не разрешает снять… не хочу её огорчать…

Помолчав, Сима спросила:

— А ты почему «неуд» получила?

— Я всё знала, — вспыхнула Инка, — и пример был лёгкий. Но, понимаешь, я думала совсем о другом. Рассказать?

И девочка подробно, не упуская ни одной мелочи, рассказала о встрече с беспризорником.

Сима внимательно слушала.

— Ты ещё с ним встретишься, вот увидишь! Только смотри, держи портфель покрепче, — сказала она Инке на прощанье.

Инка пошла по Жилянской к своему дому. На всех углах горели костры из опавших листьев. Голубой, горьковатый дым окутывал улицы, дома, людей. Девочка прищурила глаза, и люди казались ей необыкновенно красивыми — у них голубые глаза, голубые лица, голубые волосы. Инка думала обо всём сразу: о «неуде» по математике, о Симе и о хлопце в рваной матросской тельняшке. И вдруг Инка вспомнила, что не рассказала Симе о том, что глаза у беспризорника синие-синие, хорошие глаза.

«Пускай холодною землёй засыпан я»

Ксения Леонидовна вошла в комнату, торопливо разделась и сразу же увидела записку, лежащую на рояле.

«Мамуля! Я задержусь», — щуря глаза, читала она неровные строчки. «Приду поздно вечером. У нас репетиция живгазеты, а потом мы идём в детдом, к своим подшефным. Ты не беспокойся, я съела два бутерброда и два пончика. Целую. Инка».

У Ксении Леонидовны устало опустились руки. Машинально сложив записку, она медленно подошла к шкафу, достала потрёпанный саквояжик и задумалась. Что делать? До отхода поезда час. Неужели она уедет, не повидав Инку? Не обнимет её на прощанье, не утешит? Ведь девочке придётся целый месяц жить одной, и в праздники она будет без матери. Как обидно, неудачно всё сложилось! О предстоящей командировке Ксения Леонидовна узнала только сегодня и поэтому не успела ни предупредить дочку, ни подготовиться к поездке. Нужно было накупить продуктов на месяц, чтоб Инке не бегать по магазинам, купить ей ботинки (старые совсем износились), починить примус и сделать ещё множество мелких, но важных дел. И всего этого она сделать не успела. А часовая стрелка между тем незаметно подвигается.

Ксения Леонидовна присела на диван. Прежде всего нужно собраться с мыслями. «Вот так. Сложу вещи, потом напишу Инке записку, оставлю ей деньги и попрошу тётю Мотю…» Стук в двери прерывает нить её мыслей. Тётя Мотя стоит на пороге комнаты. Она сразу же замечает раскрытый саквояж, разбросанные на стульях платья, ноты.

— Уезжаете; верно, Ксения Леонидовна?

— Уезжаю, тётечка Мотя. С бригадой, на район. Концерты будем давать… Через полчаса должна выйти.

Тётя Мотя вытирает пыль с саквояжика и замечает, что на пальто Ксении Леонидовны нет вешалки, а пуговица вот-вот оторвётся. Когда вешалка и пуговицы прочно пришиты, тётя Мотя под диктовку Ксении Леонидовны записывает, что нужно из продуктов купить.

Живут они одной дружной семьёй: Инка, мама, тётя Мотя да ещё Коля-квартирант. Вся семья бывает в сборе довольно редко. Если Инкина мама дома — тётя Мотя на работе, а Коля на занятиях или же на заводе. Если тётя Мотя и Коля дома — Ксения Леонидовна где-нибудь на шефском концерте. Но иногда выпадают такие хорошие вечера, когда все дома. В такие вечера Ксения Леонидовна садится на круглый вертящийся стульчик у рояля, откидывает назад голову с тяжёлым узлом волос на затылке. Несколько минут в комнате стоит тишина. Потом Ксения Леонидовна ударяет по клавишам. Она играет Баха, Шопена, Сен-Санса, Грига… В маленькой комнате звучит то торжественно-победная медь оркестра, то льются полные грусти и очарования мелодии, то звенят чистые, лесные ручейки, щёлкают дрозды, заливаются трелями соловьи. Тётя Мотя сидит на диване, положив руки на колени и слушает музыку, боясь пошевельнуться. В добрых глазах её стоят слёзы. Вспоминается ей детство. Вспоминается, как, не разгибая спины, от зари до зари работала она на панском поле, как была всегда голодной, обиженной, разутой…

Иногда на цыпочках бесшумно входит Коля с конспектом или же с книжкой в руках. Он становится за портьерой так, что его не слышно и не видно, и оттуда смотрит на Ксению Леонидовну, на её маленькие руки, порхающие по клавишам, как белые мотыльки, на склонённую голову. Потом он так же незаметно уходит.

Когда Ксения Леонидовна кончает играть, тётя Мотя вздыхает и, глядя влажными глазами на её порозовевшее лицо, говорит:

— Красивая вы… и хорошая… Новую судьбу вам нужно строить.

Ксения Леонидовна печально улыбается.

— Судьба…

Это короткое слово сказала она себе тогда, когда подруга по гимназии познакомила её со своим братом — молодым прапорщиком — Володей Ивицким. Ксения посмотрела в голубые, очень серьёзные глаза прапорщика и мысленно сказала сама себе:

— Моя судьба.

И не ошиблась. У них оказалось много общего. Оба горячо любили музыку, поэзию, любили бродить в тихих, убранных сухим золотом киевских парках. Володя читал Ксении напамять Блока, волнуясь, говорил о революции и о том, что он будет с теми, кто пойдёт против старого мира.