Никогда не угаснет, стр. 11

— Добрий день, дiтки!

Павло Остапович медленно прошёлся по классу (он никогда не стоит за столом), остановился у окна, на миг прикрыл рукой глаза и тихим голосом заговорил: о каторжном Оренбургском крае, о мёртвой степи, сторожившей крепость Яман-Кала, что по-киргизски означает «дрянь-город», и о заключённом в эту крепость — рядовом пятого линейного батальона Тарасе Григорьевиче Шевченко.

Тишина стоит в группе. Черепок выдвинулся из-за печки, подпёр кулаком подбородок, приоткрыл рот. Димка не сводит с учителя пытливо-сосредоточенного взгляда. Вера Рябчук сидит прямая, бледная, с головы сбился чёрный платок. Инка и Липа, позабыв о том, что они на уроке, обнялись. Щёки у девочек пылают, глаза горят.

И вот нет уже ни тесной групповой комнаты, ни трудшколы. Нет урока, нет весёлой трели звонка. Есть Павло Остапович, его тихий глуховатый голос и есть кобзарь Тараса Шевченко. И сейчас дети вместе с ним, с поэтом, одетым в побуревший от каторжной пыли солдатский мундир. С Тарасом бродят они по тусклой степи и берегу Арала. С ним плывут на шхуне по капризному Аральскому морю и под скучным небом Мангышлака тоскуют о далёкой родине. Вместе с ним, с Тарасом Григорьевичем, перечитывают стихи из его заветной, захалявной тетради, гневные и печальные стихи о крипаках и бесталанных сиротах, о наймычках, тупых панычах и никчемных жестоких царях, которых народ должен смести с лица земли. А когда Павло Остапович прикрепляет на стене репродукции рисунков Шевченко, тишина сразу же сменяется гулом. Дети вскакивают с мест, отодвигают парты и, отталкивая друг друга, теснятся перед доской, на которой приколоты рисунки: «Автопортрет Шевченко», «Шхуна «Константин», «Киргизские дети-нищие».

Затем так же шумно они усаживаются и мгновенно умолкают. Сколько времени прошло? Павло Остапович и сам позабыл о времени. Скоро по-видимому, будет звонок. Учитель прикрывает глаза рукой, тяжело дышит.

Испуг набегает на лица детей. Инка крепко сжимает Липе руку и быстро, отчаянно быстро шепчет в мыслях:

«Не надо… Ну, не надо, Павло Остапович, милый, золотой, не надо кашлять…»

Помогло. Учитель глубоко вздохнул, присел за стол, тронул ладонью седой висок.

— Слухайте.

И дрогнувшим голосом прочитал:

Прозвенел звонок с урока. Учитель попрощался и ушёл, склонив набок седую голову. Он унёс с собой старый портфель, томик «Кобзаря» и удушливую, разрывающую грудь астму. И он оставил в сердцах детей свет веры в большое человеческое счастье на обновлённой земле.

Сима

Больше уроков не будет, можно идти домой. Но на пороге класса появляется Сима. На ней чёрная сатиновая юбка и синяя косоворотка с узором на вороте: золотистые колосья ржи переплелись с васильками. Правда, колосья и васильки давно поблекли, потому что косоворотка эта много раз стирана и перестирана. И чулки Симины, старые коричневые чулки, много раз штопаны-перештопаны. А какие на ней ботинки! Тяжёлые, неуклюжие мужские ботинки марки «Скороход». Но грубая одежда не портит гибкой фигуры девушки, поблекшая косоворотка ещё больше подчёркивает юную прелесть её лица.

Сима работает слесарем на заводе «Ленинская кузница», там же, где и Рэм. Она — руководитель отрядной живгазеты. Слово это непонятно современному читателю и требует объяснения.

Живая газета представляла собою нечто вроде театрализованной группы. В неё входили дети, умеющие петь, играть, танцевать, декламировать, занимающиеся пластикой и т. п. И так как каждый что-нибудь да умел, то в живой газете участвовал почти весь отряд. Газета эта была действительно живой, потому что откликалась буквально на все события текущей жизни: нота Советского правительства Чемберлену, месячник по борьбе с беспризорностью, выборы в Советы, — всё находило отражение в её программе. Выступали живгазетчики перед красноармейцами и крестьянами, в пионерских клубах и на рабочих окраинах, у своих шефов на заводе «Ленинская кузница» и у подшефных в детдоме имени Третьего Интернационала. Все в одинаковых синих блузах, под марш «Мы кузнецы, и дух наш молод» выходили дети на сцену и звонко выкрикивали рифмованные лозунги, пели частушки, ставили инсценировки и монтажи.

Сима стала у стола, откинула толстую каштановую косу на спину:

— Итак, товарищи живгазетчики, я пришла потолковать с вами об очень важном деле. Скоро великий праздник: десять лет Октября. Давайте обсудим, какую нам подготовить к празднику программу.

С последней парты поднялась Вера Рябчук и направилась к выходу.

— Подожди, Вера! — Сима обернулась, взяла Веру за руку, задержала её в своей: — Разве тебе не хочется участвовать в живгазете?

Вера пренебрежительно улыбнулась, пожала плечами. Но улыбка у неё вышла бледная и жалкая.

— Ты можешь станцевать что-нибудь или же спеть, — сказала Сима. — А может быть, ты декламируешь? Подумай…

— Она может «Отче наш» прочитать под музыку, — сострил Черепок.

Но смех тотчас же стих, потому что Сима даже не улыбнулась: не выпуская Вериной руки из своей, она продолжала ласково уговаривать:

— И ещё ты можешь в пирамиде участвовать. Соглашайся… Ну?

— В пирамиде? — переспросила Вера. — В шароварах и в спортсменке?

И вдруг старушечьим тоненьким голоском она произнесла:

— А-я-яй, вы же взрослая… Как вам не стыдно такое говорить!

И, вырвав свою руку из Симиной, Вера убежала.

— А ведь нехорошо получилось… Очень нехорошо, — с грустью проговорила Сима.

— Нехорошо… — подтвердила Инка. — Вера вообще какая-то странная.

Но тут встал Лёня Царенко.

— Чего её жалеть! — Он поправил очки и вытер нос. — Это же вредный тип.

— И мама её подозрительный элемент, — подал голос Черепок.

Оказалось, что Сима всё знает. И про маму — собеседницу бога, и про фламандскую цепь счастья, и про то, что Вера не состоит ни в одной ячейке.

— А почему вы не повлияли на неё? — спросила Сима.

— Ещё как влияли! — вскочил Черепок. — И на учком вызывали, и в стенгазете карикатуру на неё нарисовали.

Ох, это была карикатура, если бы Сима видела её! Вся школа собралась смотреть. Толя изобразил Веру в монашеской рясе, на коленях, перед иконой. А внизу была подпись:

«Господи, прости мне мои грехи».

— Ну и что же?

— Вера даже не подошла к стенгазете — только белая стала, как бумага…

— Плохо, значит, вы влияли… — задумчиво сказала Сима. — Не будем пока о Вере говорить. Поговорим о живгазете, о новой программе. Прежде всего, как наш шумовой оркестр?

Черепок обвёл группу взглядом победителя и доложил:

— Оркестр в порядке. У нас есть уже три новые трещотки и два рупора из бумажной кассовой ленты. Очень хорошо звучат. Мы подготовили программу классическую и революционную. Из классиков — Моцарта «Турецкий марш» и Шуберта «Музыкальный момент», а из революционных песен «Молодую гвардию» и «Смело, товарищи, в ногу».

— А как дела с учёбой. Черепок?

Меньше всего Вовка ожидал, что ему будет задан такой вопрос. Он сразу как-то сник, глупо заулыбался.

И тут поднялась Липа.

— Очень хорошо, Сима, что ты затронула этот вопрос. Я давно собиралась с тобой поговорить о том, чтобы Черепка освободили от дирижёрства…

— Кто тебя спрашивает? Твой номер восемь… — Черепок багрово покраснел и показал Липе кулак.

— Симочка! — продолжала, волнуясь, Липа. — Пусть все скажут. Может быть дирижёром оркестра человек, который ставит свои личные интересы выше общественных?

— Без громких слов, давай доказательства, — закричал Черепок.

— Доказательства? А кто получил «неуд» по физике? И по черчению? И по математике?

Однако Черепок нисколько не сконфужен.