Миронов, стр. 49
– Отчего это? – разжал с трудом губы Филька.
– Ты же наперегонки теперь не поскачешь.
– Это почему же?
– Оклемался? – обрадованно вскрикнул Петька.
– Конь цел, да и я тоже.
– Поскачешь без сапог и шпор? Пятками, что ли, подгонять коня.
– Его не надо подгонять. Он умный и никого впереди себя не пропустит.
– Ну, гляди... – как-то неопределенно отозвался Петька.
Трубач атаманского оркестра подал сигнал к сбору участников скачек. Филька, преодолевая боль во всем теле, снял седло и взобрался на коня. «Охлюпкой» подъехал к месту старта. Увидев такую картину, кто-то чего-то кому-то сказал, что, мол, не по форме одет один из участников скачек – без седла и сапог... Слух, как огонь по сухой соломе, тут же достиг атамана, руководившего состязаниями. Но тот куда-то торопился и, чтобы побыстрее от него отстали с пустяшным делом, махнул рукой... Что это означало, никто допытываться не стал: то ли разрешение, то ли просто – «отстаньте, не до вас...» А тут еще атаман торопился к своему собственному жеребцу, из его собственной конюшни, который тоже будет участвовать в состязаниях и, конечно, же, выиграет их. Так какая разница, что какой-то там Филька Миронов будет в седле скакать или «охлюпкой»... Ему же хуже... На радость или на беду, но Филька к финишу пришел первым... И вот тогда-то поднялся всамделишный шум – выдавать ему приз или нет. А почему, собственно говоря, не выдавать? Так он же без седла скакал!.. Так об этом следовало бы думать чуточку раньше... Да, но седло и сапоги облегчают бег коня... Спорили до хрипоты и пота, но в конце концов Филька все-таки получил новые сапоги со шпорами. Хуторские казачата ликовали!..
А коль такая важная победа завоевана, то хуторские казаки решили на радостях потешить мир честной необычным зрелищем, в котором воедино сливаются отчаянная храбрость, ловкость, сила духа и тела.
Впереди с пикой наперевес, держа ее за концы, скачут двое взрослых казаков. Третий, Филька Миронов, отставая на корпус, скачет позади. Вот-вот они должны поравняться с тем местом, где стоит атаман со своей свитой... Филька протискивается между передними всадниками, выпрыгивает из седла, на лету хватается за пику, раскачивается, как на турнике, и делает стойку на руках. Все в один миг... Народ честной ахает, потом разряжается восторженным гулом. Казаки с Филькой, висящим вниз головой, скачут по кругу. Все с восхищением смотрят на отчаянного парня, на его новые сапоги, начищенные до нестерпимого блеска, и шпоры, легонько позванивающие от встречного ветра...
Филипп Козьмич Миронов, заложив руки за спину, это его любимая поза, угнув голову, молча шел, думал, вспоминал... Почему так быстротечно время юности? В самом деле?.. А может быть, это только сейчас он так думает? А тогда, в юности? Ну-ка, вспомни. Ведь ненавидел ее чересчур медлительную поступь. Только и дум было, как бы побыстрее вырваться из родного куреня и отправиться на цареву службу – а там слава, подвиги... Только бы скорее повзрослеть!.. Выходит, не время быстротечно, а человек до отчаянности нетерпелив – он все подгоняет и подгоняет это самое время взросления, а потом, спохватившись, начинает мечтать о том, чтобы хоть одно короткое мгновение удержать из него, ускользающего, как песок между пальцев. Побыть наедине с ним, вспоминая, казалось бы, самые незначительные эпизоды из тогдашней жизни, наделяя их волшебной памятью.
Запахи утренних и вечерних зорь, олицетворяющих женскую красоту... Степи, сотканной из солнца, луны и девственных трав... Дона, отражающего синеву небес... Цветущих садов в подвенечных нарядах... Звуки песен, музыку сердца тревожащих... Девичьих и птичьих голосов, когда рядом с ними ступало божество любви... Христианских древних праздников, напоминающих времена язычества... И очищающих от грехов...
Юность – это драгоценный дар человека. Только в ней – жизнь. Весь ее мудрый и бессмысленный смысл... Таинство слов, звучащих откровением и бессмертием...
Но мы с бесшабашно-бездумной щедростью, как хвастливые гуляки, куда попало разбрасываем изумрудные камни. Может быть, даже потому, что они нам достаются почти что за так, легко и просто, как сама жизнь. Это кому-то тяжело и больно, особенно тем, кто рождает эту самую юность, а ей самой все трын-трава. Только память за забвение мстит зло и беспощадно, как старая фронтовая незаживающая рана. Неосторожно к ней притронешься – заноет, заболит... Дрогнет что-то в сердце, и разум скует грусть-кручинушка. Забудешь обо всем на свете, и ушедшие безвозвратно картины заполнят все существо, и не будет сил вырваться из их плена... Из их трагичной невозвратимости. И покажется, что от вечности и темноты тебя отделяет всего лишь муравьиный шаг. Главное в юности – отрыв от буднично-обыденного и приближение к божественному, как полет во сне... Пик. Что возобладает в человеке потом – дух или тело?..
– Такие-то, брат, дела... – Миронов вдруг остановился и будто сам себе вслух сказал. – Завтра, брат, споем: «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья...» Выпьем сначала на посошок, потом – стремянную... И последнюю – закуренную... Казачка-жена оторвется от стремени казака и в слезах упадет на сыру землю...
– А молодые казаки набросятся на нее... – продолжил Иван.
– Мне, положим, эти переживания не грозят, – отозвался Миронов. – А вот твоя Анна – молода, красива... Казачата как волчата набросятся.
– Да-а... – протянул Иван, забираясь пятерней в загривок. – Одно утешает – строгая она у меня насчет энтого...
– Дай-то бог... – Миронов покосился на верного ординарца.
– Да не будь сам плох, – докончил Иван.
Ошалелый треск цикад возвестил о приходе вечерней зари. Ее алое пламя, словно накручиваясь на гигантский барабан Пирамиды, медленно уползало за край земли. Со стороны приречного луга бесшумно наплывала бархатистая темень, по пути разбрасывая звезды по таинственному небосводу. На Дону в теплой, прогретой августовским солнцем воде играла крупная рыба. На прибрежное игрище печалью «Страданий» балалайка звала юность. Ночь, тревожная и тихая, несла на своих крыльях покой и забвение, восторг первого поцелуя и трепетное прикосновение к запретному...
7
Во второй половине августа 1914 года Филипп Козьмич Миронов во главе казачьей сотни, составленной из охотников, выехал на фронт первой империалистической войны. Один из них, главный, протянулся от Балтийского моря до Румынии. Другой фронт – Кавказский... В этой гигантской мясорубке, как капля воды – сотня донских казаков во главе с подъесаулом Мироновым. Из таких вот капель и образовывалась целая река, пополнявшая бездонные фронтовые потери. 125 тысяч донских казаков было призвано под знамена убийственной войны. Цвет профессионально обученного войска. Сразу столько казаков еще никогда не призывали. И хотя многие семьи остались без кормильцев, на Дону «ура-патриотизм» захлестывал все слои населения. А уж о казаках и говорить нечего – каждый рвался в бой, чтобы заслужить похвалу Отечества и с почетом возвратиться в родимый курень на берегу самой великой и прекрасной реки – Дона. И обязательно с Георгиевским крестом на груди. Только ведь не у всех сбудется эта мечта...
Сотня шла походным порядком. Неподалеку от города Жолкиева, в поместье барона Розенталя остановилась на ночлег. Здесь Филипп Козьмич Миронов встретился с человеком, который так же, как и он сам, был везде и всегда первым...
Был поздний вечер. Филипп Козьмич только что снял с себя шашку с портупеей, расстегнул ворот мундира и, усевшись за обеденный стол в гостиной барона Розенталя, ждал, когда верный и заботливый ординарец Иван внесет желанный самовар. Но вместо него неожиданно вошел незнакомый штабс-капитан в форме летчика императорских военно-воздушных сил, как-то отчужденно кивнул головой, словно не желая быть вежливым, но и не заметить казачьего офицера он не смел – это было бы явной дерзостью.
Миронов, кажется, не успел ответить на его не совсем любезное приветствие, как вошедший быстро пересек гостиную, и, резко открыв боковую дверь и войдя в другую комнату, так же резко прикрыл ее за собой. Филипп Козьмич, усталый после длительного перехода, не обратил особого внимания на невежливость незнакомого офицера, может быть, потому, что не раз бывал свидетелем, когда некоторые офицеры, выходцы из дворянских семей, свысока смотрели на него, выходца из казачьих низов. Конечно, в другой обстановке горячий и резкий Миронов мог бы поставить на место любого офицера, какую бы родословную он ни представлял. Но сейчас ему ничего не хотелось, кроме как отдохнуть и с утомительной дороги попить ароматного чаю. Потом заснуть кавалерийским сном – ведь на рассвете снова походным порядком в направлении родного 32-го казачьего кавалерийского полка. Филипп Козьмич только что расправил усы, собираясь нагнуться над дымящейся чашкой с чаем, как из боковой комнаты резко открылась дверь, вышел все тот же штабс-капитан и, быстро шагнув к столу, оказался перед Мироновым. Так же резко наклонив голову, сказал: