На чужом пиру, с непреоборимой свободой, стр. 19
Но у кого-то отыскали её домашний телефон.
Все приходилось начинать сначала. Повторить попытку немедленно – у него недостало сил, горючее кончилось. Отложил на завтра.
Завтра превратилось в сегодня ещё ночью. А уже опять вечер.
Он решительно ткнул окурок в ворох горько пахнущей трухи в пепельнице и тряским пальцем принялся крутить вихляющийся диск. Сердце лупило под левую лопатку, как стенобитная машина, все тело сотрясалось, и в глазах темнело от ударов.
Он узнал её голос сразу.
Но не сразу смог ответить. Только когда она уже чуть утомленно сказала «Слушаю» в третий раз и, похоже, собралась повесить трубку, он сумел наконец продавить сквозь горло её имя:
– Ася…
– Да… – немного удивленно сказал её голос.
– Ася. Это, – он судорожно улыбнулся, точно она могла его видеть, – Валерий Вербицкий. Может быть, вы помните… такого?
Пауза была едва уловимой.
– Конечно, помню, – ровно сказал её голос.
– Я звоню, потому что… похоже, не могу так больше жить. Давно не могу. Я хочу попросить у вас прощения.
Ее голос не ответил.
– Ни для чего, – спохватился и поспешно заговорил он. – Честное слово, ни для чего. Просто мне невмоготу дальше скрываться как ни в чем не бывало. Я давным-давно мучаюсь, честное слово. И вот надоумил один добрый человек. Взять да и позвонить, и просто сказать: простите меня.
Он умолк.
– Весной я прочитала вашу книгу, – произнес вдруг её голос. – «Совестливые боги». Мне очень понравилось, Андрей. Сейчас редко кто пишет настолько просто и от сердца. Либо заумь, либо кровь да помойки.
Вербицкому показалось, что пол комнаты из-под него выдернули. Началось свободное падение. Но – свободное. Свободное!!!
– Потом я посмотрела: она издана ещё в две втором. Неужели у вас с тех пор ничего?
– Ничего, – хрипло подтвердил он, продолжая рушиться сквозь сигаретный дым.
– Ужас, – сказал её голос. В нем не было ни грана издевки, только сочувствие. – Ужас, что творится…
– Ася, нет! – панически крикнул он. – Вы не знаете ничего… – он готов был уговаривать её не прощать. Ему стало жутко, что она простит, не ведая, что именно прощает; и он так и останется НЕРАСКАЯННЫМ. – Мне сначала надо… так же невозможно!
– Да я знаю все, Валерий, – сказал её голос. – Андрей мне рассказал давным-давно. И про ваш визит к нему в институт, и про портфель, и про излучатель… Знаю.
Падение кончилось, и удар был страшен. Лязгнули зубы. Позвоночник хрустнул.
– Он знал? – вырвалось у Вербицкого.
Ее голос молчал.
– Вы снова вместе? – тихо спросил Вербицкий.
– Да.
– Слава Богу, – облегченно вырвалось у него. С души будто свалился камень, о существовании которого Вербицкий даже не подозревал. Так давно носил, что привык и перестал замечать. – Слава Богу… Как же вы сумели?
– Сначала было очень тяжело, – честно сказал её голос. – А потом мы снова повстречались… собственно, я к нему пошла. Вот как вы говорите – не могла больше жить в пустоте, и все. Думаю, была не была. Прогонит – так хоть буду точно знать, что не нужна. А он ждал. Так легко получилось… – она коротко, глубоко вздохнула. – Целый вечер, помню, сидели на кухне и все рассказывали друг дружке. Каялись. И в тот же вечер друг дружку простили. И, знаете, было бы ужасно, если бы не простили. Так и не узнали бы, насколько от всего происшедшего стали умнее, добрее, тверже… – голос запнулся на миг. – Да, собственно, если бы не простили, то и не стали бы. Это очень трудно объяснить. А приходите в гости, Валера.
Пол опять разъялся, и воздух засвистел в ушах.
– Ася…
– Это никакая не вежливость, – сказал её голос. – Нелепо нам было бы после всего быть вежливыми. Я серьезно.
– Но… Андрей…
– Андрей будет рад. Вы же такие друзья были!
Вербицкий снова скрипнул зубами.
Ее голос, несколько приглушенный, как если бы она отвернулась от трубки, позвал:
– Андрей! Подойди, пожалуйста. Представляешь, это Валера Вербицкий!
Вербицкий с перепугу едва не кинул трубку на рычаги. Успевшие слегка подсохнуть ладони снова вспотели.
– Здравствуй, Валера, – сказал его голос.
– Здравствуй, Андрей, – сипло ответил Вербицкий.
– Валера, я вот что хочу… сразу, – вдруг напрягшись и став, как в давнюю пору, чуть застенчивым, сказал его голос. – Сразу. Прости меня, Валер. За ту кассету. Я был… Жизнерадостный кретин, вот кто я был. Очень прошу: прости. Если можешь.
Комната, поддавая Вербицкого по пяткам, запрыгала мячиком.
– Андрюха… – выговорил Вербицкий.
4. Задание моей жены
И все-таки, наверное, некое предчувствие у меня было. Никогда я не давал таких напутствий, а тут вдруг будто само собой сорвалось:
– Ты поосторожнее там. Ничего с ним вместе не ешь и не пей. И почаще мне сообщайся.
– Разумеется, – беззаботно ответил Коля. – Сегодня ввечеру доложусь. Я свободный нынче. Немедленно и начну.
– Хорошо. С соседями поговори. Впрочем, не мне тебя учить.
– Да уж да, – засмеялся Коля.
И тут из моей куртки, висящей на вешалке в прихожей, призывно запищал телефон. Я вскочил. Почему-то, сколько себя помню, я не мог откликаться на звонки неторопливо и с достоинством – всегда подпрыгивал и бегал, сломя голову и колотясь об мебель, будто всю жизнь ждал какого-то чрезвычайно важного сообщения. «Христос воскрес!»
«И на сколько же процентов наметились позитивные сдвиги?»
Впрочем, па Симагин, когда я ему принес этот анекдот, сказал, что он с бородой, да с такой седой, что в старом варианте фигурировал ещё Брежнев. Только там на сообщение ему о Христе ответ был другой, сейчас не помню, какой именно.
– Извини, – сказал я Коле уже на бегу. Он сделал понимающее движение рукой, а потом взялся за свою чашку с кофе, совсем забытую на время обсуждения задания.
Звонок действительно был важным. Это позвонила Кира, а зачем бы она ни позвонила – хоть спросить, как пройти в библиотеку или сколько сейчас градусов ниже нуля – для меня все было важным. Я любил её до сих пор. Любил так, что…
Стоп.
Это никого не касается. Да и речь сразу становится бессмысленной. Ну как любил, как? Даешь незатасканную метафору! А где я её возьму? Читатель ждет уж рифмы розы…
Я жить без неё не мог.
А с нею – не мог тоже.
Как и она.
– Привет, Тоша.
– Привет, ненаглядная.
– Все иронизируешь, жестоковыйный. Каменносердый.
– Никогда и ни единым словом. Посмеиваюсь сквозь слезы иногда, вот и все. Помнишь, в свое время Петросян свои смехопанорамы вечно начинал цитатой из кого-то великого: я смеюсь, чтобы не заплакать.
– Если бы выставить в музее плачущего большевика… Ладно. Я вот чего: ты не мог бы заскочить сегодня? Есть разговор.
– Разумеется. По первому зову – у ваших ног. Только, если не секрет – про что разговор? Хочу, знаешь, морально подготовиться.
– Вообще-то я собираюсь представить господину начальнику рапорт о проделанной работе. И попутно задать несколько методологических вопросов относительно текущей операции.
– Понял. Через минут сорок буду. Хлебчик с тобой?
Это мы Глеба так звали иногда.
Я отвозил Киру в родилку. Мы уже знали, что ежели будет сын – то он будет Глеб. И вот подъезжаем, а Кира – она волновалась, конечно, но держалась молодцом, – бережно гладя живот, взмолилась как бы в шутку: «Глеб наш насущный даждь нам днесь…»
И появился на свет Глебчик-Хлебчик.
– Мама с ним в гости ушла к Антонине Витальевне.
Понятно.
– Это надолго. Как ты, возможно, помнишь. Старушки языками зацепятся про то, как хорошо жилось при Леониде Ильиче, а дети уже давно собирались какую-то гигабайтовую игрушку обнюхать.
– Выезжаю, – после короткой паузы сказал я и дал отбой. Аккуратно засунул телефон в карман и вернулся к Коле. Он поставил пустую чашку на стол и опять сделал понимающий жест.
А мне что-то не уходилось. Я помялся у стола, не садясь, и пробормотал, сам не понимая, зачем сорю словами попусту: