Гравилет «Цесаревич», стр. 5

— На аэродром ты ехал из дома?

— Дом… — солнечный океан хлынул в кровь. — Дом — это место, где можно не подлаживаться. Не контролировать слова. Быть усталым, когда устал, быть молчаливым, когда хочется молчать — и при этом не бояться, что обидишь. Не притворяться ни мгновения — ни жестом, ни взглядом…

— Так не бывает.

— Наверное. Поэтому у меня никогда не было дома.

— А может, просто тебя никогда не было дома?

— Удачный апперкот.

— Саша, я не хотела обидеть! Ты лучше всех, я-то знаю! Просто я очень хочу быть твоим домом… и мне кажется, у меня бы получилось. Но как подумаю, что ты будешь заходить домой в гости два-три раза в месяц, а в остальное время будешь в другом… а может, и в третьем — то тут, то там дома будут появляться и осыпаться с тебя, как листья, засыхающие от недостатка тебя… Ох нет, не надо. Все ерунду я говорю. Капризничаю. Не слушай. Это потому, что я расслабилась, уж очень мне хорошо. А если бы я вдруг от тебя родила, ты бы меня бросил?

— Нет, конечно, — медленно сказал я.

— Нет? Правда нет? — голос у нее зазвенел, и осветилось лицо.

— Глупое слово — бросил. Гранату бросают… камень. А ты же — моя семья. Был бы с вами, сколько бы получалось. Но, видишь ли… уже переломленный. Потому что уже никогда не чувствовал бы себя порядочным человеком.

— А сейчас чувствуешь?

Это была пощечина. Пощечина ниже пояса, так умеют только женщины. Да, не мне говорить о порядочности. С усилием, будто выгребающий против мощного течения катерок, я отставил бокал подальше, в райской тишине резко ударило стекло.

— Не очень. Но покуда доставляю тебе радости больше, чем горя — ты сама так говоришь…

— Да, конечно, да! То — что?

— То это имеет хоть какой-то смысл.

— Но ведь тогда у меня будет еще больше радости, Саша!

— А у него? Я же не смогу уделять ему столько внимания, сколько… он заслуживает.

— Мне ты тоже не всегда уделяешь столько внимания, сколько я заслуживаю. Но кто скажет, что я у тебя расту плохая?

Стихия. Слова — не более, чем летящие по ветру листья. Если пришел ураган — листья должны срываться и лететь, но их полет ничего не значит. Он значит лишь, что пришел ураган. Ураган уйдет — они осядут. И дурак, нет, садист тот, кто подойдя к плавающему в грязи листочку, начнет корить его: «Ведь ты уже летал, ну-ка, давай еще, это так красиво!»

Значит, действительно честнее молчать, не пуская на ветер слов, и молча делать то что хочешь, просто стараясь по возможности не повредить при этом другим, тоже молча?

— Стаська, ты сама не понимаешь, что говоришь.

— Конечно не понимаю, мое дело бабье. Но ты-то, самец, положа руку на сердце — неужели тебе не будет хотя бы лестно?

Я только головой покачал.

— Натурально, если бы без ссор и дрязг — я бы ужасно гордился.

Встала с подоконника, улыбаясь. Неторопливо подошла ко мне.

— Против твоей воли я ничего никогда не сделаю.

Присев у меня в ногах, наклонилась. Завороженно смотрела, как я, вздрагивая, набухаю под ее взглядом — и сама безотчетно вздрагивала вслед за мною.

— Ну, вот, — сказала почти благоговейно, — ты снова меня хочешь.

Коснулась кончиками пальцев. Потом, встав надо мной на колени, коснулась грудью. Потом губами. Снова отстранилась, вглядываясь. Распущенные волосы свешивались почти до простыни.

— Он мне напоминает птенца какой-то хищной птицы. Требовательный и беззащитный. Чуть подрос — а так и норовит уже клеваться! А ведь сам, один — ничего не может, нужно прилетать, из любого далека прилетать к нему и кормить, кормить…

Подняла лицо. Глаза сияли.

— Я люблю тебя, Стася, — сказал я.

— Я буду прилетать. Из любого далека, хоть на день, хоть на час, на сколько скажешь. Буду, буду, буду! — провела кончиками пальцев по полуоткрытым, запекшимся от поцелуев губам. — Хочешь сюда?

— Нет. Лучше подари самцу самку.

Стремительной гибкой молнией она повернулась ко мне спиною, упала на бок — только упруго вздрогнул матрац. Колючий вихрь волос ожег мне щеку.

— Так?

3

К программе «Время» мы опоздали буквально на минуту. Когда, шкодливо досмеиваясь и дошептываясь, мы спустились в гостиную, Ираклий и Темрико уже сидели перед телевизором, и я сразу понял, что произошло нечто чудовищное. Ираклий обернулся на звук шагов, лицо его было серым.

— …В десять семнадцать по петербургскому времени, — мертвым голосом сообщал диктор. — Гравилет «Цесаревич» следовал с базы Тюратам, где великий князь Александр Петрович находился с инспекционной поездкой, в аэропорт «Пулково». Обстоятельства катастрофы однозначно свидетельствуют о том, что имел место злой умысел…

— Боже! — вырвалось у княгинюшки.

Я помертвел. Я все осознал мгновенно — даже то, что ни спасения, ни отсрочки нам со Стасею нет. Я взглянул на нее — она слушала, вытянув шею, как давеча у источника, и лоб ее был страдальчески сморщен. Я достал из кармана пиджака шифратор с депешей, коснулся пальцами гнезд и показал ей табло. Секунду она непонимающе вчитывалась, потом с ужасом заглянула мне в глаза.

— Это я получил днем, — сказал я. — Думал до завтра потянуть.

Она взяла мою руку с шифратором, поднесла к губам и поцеловала.

— Спасибо за сегодня.

Я подошел к телефону. Поднял трубку, стал нащелкивать номер. У меня за спиной Стася что-то объясняла хозяевам — я не слышал.

— Барышня, когда у вас ближайший рейс на Петербург? Двадцать два пятьдесят?

— Успеем, — отрывисто произнес Ираклий. — Докачу.

— Забронируйте одно место…

— Два! — отчаянно крикнула Стася.

Я растерянно обернулся к ней.

— Стасик, может, отдохнешь еще на солнышке…

Она даже не удостоила меня ответом. Отвернулась даже.

— Два места. Кажинская Станислава Соломоновна. Трубецкой Александр Львович. Нет, не Левонович, просто Львович. За полчаса, понял. Гмадлобт дахмаребисатвис [2].

Положил трубку. Она едва не выскользнула из потных пальцев.

Ираклий подошел ко мне. Веско положил ладони мне на плечи и сильно встряхнул. Он как-то сразу осунулся.

— Найди их и убей, — с жесткой хрипотцой сказал он.

— Постараюсь, — ответил я.

— Я кофе сварю вам, — тихо сказала Темрико.

Уже в авто, посреди звездной благоуханной ночи — тоненький серпик плыл так спокойно — она спросила, когда Ираклий отошел закрыть ворота:

— Лиза будет тебя встречать?

— Нет. Они знать-то не знают.

— Хорошо. Значит, сможем еще там поцеловаться на прощание.

— Я приду, Стася! — горло у меня перехватило от нежности и сострадания. Я знал, это неправда, никто ни к кому не может придти дважды. — Я приду!

— Я твой дом, — ответила она.

В ласковой темноте то тут, то там зыбко позванивали цикады.

Петербург

1

Сеть питаемых гелиобатареями орбитальных гравитаторов за какой-нибудь час протащила семисотместную громаду лайнера по баллистической кривой от Тбилиси до Петербурга.

В пути мы почти не разговаривали, лишь обменивались какими-то проходными репликами. «Хочешь к окну?» — «Все равно темно». «А у тебя лицо успело подзагореть, щеки горят». — «Это у меня от тебя щеки горят, Саша». «Давай выпьем еще кофе?» О предстоящем я старался не думать, глупо строить досужие версии, ничего не зная — обрывки их во множестве долетали до меня и в очереди на регистрацию, и в очереди у трапа, уши вяли. Соседи шелестели газетами, вспыхивали то тут, то там вертевшиеся вокруг катастрофы приглушенные разговоры — я все не пытался Стасин взгляд, все посматривал на нее сбоку, но она сидела, уставившись перед и точно окаменев, и лишь обеими руками гладила, ласкала, баюкала мою ладонь, отчаянно припавшую сквозь неощутимую белую ткань к теплой округлости ее бедра. Только когда пилот отцепился от силовой тяги и, подруливая в аэродинамическом режиме, стал заходить на посадку, Стася, так и не пожелав встретиться со мною взглядом, внезапно начала читать. У нее даже голос менялся от стихов — становился низким, грудным, чуть хрипловатым. Страстным. Будто орлица клекотала. Это был голос ее естества, так она стонала в постели, и я гордился: мне казалось, это значило, что иногда я могу дать ей такое же счастье, какое ей дает основа ее жизни, ось коловращения внешней суеты — ее талант. «Как бы повинность исполняю. Как бы от сердца улетаю тех, что любил. Тех, что люблю». У нее было много текстов, написанных от лица мужчин. Наверное, тех, с которыми она бывала, я догадывался, что мужчин у нее было побольше, чем у меня женщин. Если этот текст был из тех, что она написала по дороге сюда, значит, так она представляла себе меня. На душе стало еще тяжелее — она ошибалась. С ней я не испытывал никакой повинности, наверное, я просто запугал ее, слишком часто и со слишком большим пиететом произнося слова «долг», «должен»… как она бесилась, когда я, вместо того, чтобы сказать «Вечером я хочу заехать к тебе» говорил «Вечером нужно заехать к тебе», а для меня это были синонимы. От ее сердца я никуда не улетал и не мог улететь. Я просто этого не умел. От лица мужчин она тоже писала себя.